Документы

 

Белогорск - Парк львов «Тайган» - Александровка - Новоклёново, поворот на Караби-яйлу - «Партизанский автомат»

 

 

 

 

380 ДНЕЙ В ПАСТИ ЗВЕРЯ.

Необходимые комментарии к опубликованным воспоминаниям

И. С. Дьяченко

В газете «Нижнегорье» опубликованы бесценные для нашего района воспоминаний бойца Зуйско-Сейтлерского партизанского отряда, а в последствии руководителя Сейтлерского подполья Ивана Сергеевича Дьяченко, обнаруженных недавно в Государственном архиве Республики Крым. Теперь можно сказать, что исчезло ещё одно белое пятно в истории Нижнегорского района: наконец-то, названы все имена героев-подпольщиков, а также имена провокаторов и предателей. Конечно, возникает вопрос: почему это не было сделано сразу после войны или в течение стольких лет после освобождения Крыма? Вопрос этот не такой простой, как кажется. Поэтому ответим на него лучше не в начале, а в конце данной статьи.

Главное внимание уделим роли Сейтлерского подполья в антифашистском сопротивлении в Крыму. В своей книге «В крымском подполье» руководитель подполья на полуострове И. Козлов написал: «В Крыму существуют три основных подпольных центра: Феодосийский, которым руководит Нина Михайловна Листовничая, Сейтлерский — во главе с Иваном Сергеевичем Дьяченко, Симферопольский — с уполномоченным обкома Иваном Яковлевичем Бабичевым». Уточним, что эти строки относятся к периоду середины 1942 и лета 1943 года, а уже с осени 1943 года крымское подполье значительно расширилось и выросло. Но, тем не менее, одна из самых первых в Крыму подпольных организаций появилась именно в нашем районе. И никакой другой глава района или города, как председатель Сейтлерского райисполкома И. С.Дьяченко, не руководил подпольем на всём полуострове.

Кто внимательно читал его воспоминания, тот наверняка отметил, что три раза наш глава подполья был буквально в двух шагах от гибели, и спасли его только смекалка и счастливый случай. Он два раза пересёк оккупированный Крым, добираясь из партизанского леса в Сейтлерский район. Кто из крымских руководителей совершил такое? Никто, можете не сомневаться. Поэтому я считаю Ивана Дьяченко прежде всего человеком беспримерной храбрости и беззаветной преданности Родине. А теперь поговорим о его организаторских способностях и о том, что удалось сделать сейтлерцам под его руководством, чтобы приблизить Победу.

Первое и главное дело — это разведывательная работа. Через наш район проходила железнодорожная магистраль, по которой постоянно шла переброска немецко-румынских войск в сторону Керчи, и дальше, в кавказском направлении. Как известно, немцы построили-таки временный железный мост через Керченский пролив, поэтому все боеприпасы, техника, живая сила двигались из оккупированной промышленной Европы на Кавказ по ближайшему пути — через Джанкой и Керчь.

Сам Дьяченко и его доверенные люди днём и ночью вели наблюдение за железной дорогой, всё записывали и эти сведения регулярно передавали в партизанский лес, где была налажена постоянная радиосвязь с разведуправлением Красной Армии. Заметим, что никакая другая подпольная организация не вела подобной разведывательной работы на железнодорожной магистрали Джанкой-Керчь. Сейтлерские подпольщики, рискую жизнью, выполнили Приказ командования Красной Армии, в котором чёрным по белому было записано (цитирую дословно): «следить за передвижением немецких войск» (ГАРК, Ф-156, оп. 1, д. 2427). И когда в ноябре 1943 года началось освобождение Крыма со стороны Керчи, то данные наших подпольщиков о численности фашистов на Керченском полуострове, я думаю, сыграли свою роль, приблизив день освобождения Крыма от оккупантов.

Второе дело — саботаж во время уборочных работ и расхищение убранного с полей урожая. С этим заданием наши подпольщики справились блестяще, что зафиксировано в воспоминаниях Дьяченко. Он сумел так расставить своих людей в сёлах Присивашья, что две уборочные кампания летом 1942 года и летом 1943 года прошли под контролем подпольщиков, а фашисты недосчитались сотни тонн зерна. И эту директиву партизанского командования сейтлерцы выполнили с честью.

Третье направление подпольной работы — срыв набора рабочих для отправки в Германию и вербовки в РОА (Русская освободительная армия).И с этой задачей справилась организация Дьяченко, проведя большую работу среди населения района.

Четвёртое направление работы — пропаганда и агитация против оккупантов. Эта работа — самая опасная, и стоила многим сейтлерским подпольщикам жизни. Ведь у гестаповцев почти в каждом селе были осведомители среди местных жителей, причём, хорошо замаскированные под «своих».

И в этой связи нельзя не вспомнить сетования Дьяченко на неосторожную деятельность засланной из партизанского леса Особым отделом Веры Клюге. Она нередко открыто распространяла газеты и листовки, открыто выступала перед жителями сёл против оккупантов. И вот эта неосторожная агитация, а также открытое предательство Екатерины Гопаевой, которая тоже была заслана из леса в наш район в качестве агента, привели к арестам большинства членов Сейтлерского подполья. Однако именно антифашистсткая агитация способствовала тому, что осенью 1943 года сотни и даже тысячи жителей степной части Крыма добровольно ушли в крымские горы, пополнив поредевшие ряды партизан. В частности, изобильненские патриоты вели работу среди военнопленных и нескольких человек из их числа направили в партизанские отряды.

Но после того, как летом 1943 года по Крыму прокатилась волна арестов, бюро Крымского областного комитета ВКП (б) 24 августа 1943 года в срочном порядке называет причины этих арестов, цитирую: «а) явное пренебрежение в целом ряде подпольных групп и организаций к вопросам конспирации; политическая беспечность, притупление большевистской бдительности дали возможность проникнуть в отдельные организации людям слабовольным, непроверенным и явным провокаторам. Только этим объясняются провалы и аресты в ряде организаций (группа «дяди Володи» в Симферополе, Листовничей в Феодосии и ряда групп в Сейтлерском районе); …в) недостаточно активизированы в области подрывной вредительской деятельности все группы, и особенно сельские» (ГАРК, Ф.1, оп. 1, д. 2179).

Теперь можно попытаться ответить на вопрос: почему длительное время должным образом не увековечена память о погибших в фашистских застенках сейтлерских подпольщиках? Отчасти потому, что, несмотря на неоднократные просьбы Дьяченко прислать со связными взрывчатых веществ, — ничего прислано не было. Поэтому сейтлерцы не провели ни одной диверсии. Хотя близ посёлка, и об этом сообщал в лес Дьяченко, находился склад боеприпасов (его впоследствии разбомбили ночные бомбардировщики женского авиационного полка). Диверсии не являлись обязательным условием подпольной работы, но всё же… Когда в нашем районе после войны проживало несколько тысяч фронтовиков, которые участвовали в кровопролитных боях, на подпольщиков смотрели как на людей, «не нюхавших пороха», не державших в руках оружия. А то, что они вели разведку, пропаганду и агитацию, спасали людей от угона в Германию, прятали партизанских связных, за что и поплатились жизнями, — считалось не таким большим подвигом, как, к примеру, участие в Сталинградской или Курской битве. Поэтому увековечивание памяти сейтлерских партизан и подпольщиков как бы отошло на второй план, что, конечно, несправедливо. Лишь одна из улиц посёлка названа именем Ивана Дьяченко.

Но, как известно, Победа ковалась не только на фронте, но и в партизанских лесах, в глубоком подполье и в тылу, на трудовом фронте. Поэтому сегодня, имея в руках документ, в котором поимённо названы члены сейтлерской подпольной организации, мы можем, наконец, восполнить этот пробел, и опубликовать полный список сейтлерских подпольщиков, погибших в застенках гестапо.

В этой непростой поисковой работе активное участие приняли: заведующая краеведческим музеем Изобильненской школы О. З. Полун, заведующий краеведческим музеем с. Емельяновки К. В. Сенчик, заведующий музеем легендарного партизанского командира И .Г. Генова в Садовской школе М .Е. Суднев. Были подробно обсуждены все имена подпольщиков, которых назвал Дьяченко, выяснено точно, кто из них остался жив, а кто погиб. Большим подспорьем в этой кропотливой работе оказались документы: Акт злодеяний фашистских оккупантов, составленный районной комиссией 15 апреля 1944 г., Книга Памяти Республики Крым, Книга Скорби Республики Крым, где есть имена казнённых фашистами сейтлерцев. Трудность заключалась в том, чтобы выделить из большого числа расстрелянных — районных активистов, коммунистов, сейтлерцев, пришедших из партизанского леса, граждан еврейской национальности, — имена членов подпольной организации, возглавляемой И. С.Дьяченко, которого знали под псевдонимом «Владимир».

В результате общей работы мы можем назвать имена сейтлерских подпольщиков, отдавших жизнь за Родину.

По селу Изобильному это 11 человек: Болтенкова-Ечина Галина Петровна, Дёмин Григорий Елисеевич, Етрухин Иван Анисимович, Ольшанова Ульяна Захаровна, Ольшанова Анна Ивановна, Романенко Григорий Андреевич, Стрельников Александр Алексеевич, Смирнов Василий Степанович, Смирнова Анна Васильевна, Смирнов Геннадий Васильевич, Зеленский Кондрат Ефимович.

По селу Емельяновка: Чернуха Полина Семеновна, Чернуха Семен Николаевич, Колченко Степан Николаевич, Ламанова Анастасия Семеновна, Ефанов Николай Петрович.

По селу Цветущему (Карпе): Фатеев Кузьма Савельевич, Поздняков Иван Егорович, Романенко Григорий Семенович.

По сёлам Новоивановка, Бешарань: Дьяченко Екатерина Антоновна, Дьяченко-Лусикян Мария Сергеевна, Лусикьян Акоп Бедросович, Эриян Арам Томасович, Донцова Дарья Карповна.

По с. Садовое (Ново-Царицыно): Цветков Алексей Афанасьевич, Цветкова Мария Алексеевна (дочь).

В подполье, возглавляемое представителем Крымского подпольного обкома партии И. С. Дьяченко, входили и жители Ичкинского (Советского) района. Память о них хранят патриоты Советского района.

Два слова необходимо сказать о судьбе Веры Клюге, посланной из леса в Сейтлерский район по линии Особого отдела НКВД. Дьяченко неоднократно предупреждал её о крайне неосторожном поведении в оккупированном районе, на что она с гонором ответила ему: «Работаю, как могу». После арестов сейтлерских подпольщиков она вернулась в Крымские горы и продолжала сражаться с фашистами в рядах партизан. Однако после войны в 1947 году она была арестована по месту жительства в Коми АССР, почти три года (!) велось следствие, её обвиняли в сотрудничестве с немцами. Видимо, на неё пало подозрение в предательстве, ведь почти что вся её Ичкинская группа подпольщиков была предана и схвачена гестапо. Однако её вина не была доказана. В воспоминаниях комиссара Северного Соединения крымских партизан Н. Д. Лугового «Страда партизанская», изданных в 2004 году, её имя упоминается в числе боевых партизанок. Заметим, что Н. Д. Луговой длительное время возглавлял «партизанскую комиссию» при обкоме Компартии, и уж он точно знал, кто есть кто. И. С. Дьяченко ни разу нигде в воспоминаниях не назвал Веру Клюге предательницей, и вместе с ней рисковал жизнью, и она его не выдала, хотя могла бы это сделать несколько раз. Считать её провокатором и агентом «Абвера», я полагаю, нет основания. А вот степень её вины, как руководителя ячейки подпольщиков, в провале организации, вероятно, имеется…

И. С. Дьяченко после войны возглавлял Нижнегорский райисполком, затем долгое время руководил колхозом имени Войкова. Похоронен вместе с женой на старом поселковом кладбище рядом с братской могилой на кургане. В Изобильном в центре села стоит обелиск на могиле учителя-подпольщика Григория Андреевича Романенко. На фронтоне Увароской школы не так давно установлена мемориальная Доска памяти учителя-подпольщика Арама Томасовича Эрияна, на фронтоне Емельяновской школы открыта мемориальная Доска памяти учительницы-подпольщицы Полины Семеновны Чернухи. В 2019 году в пгт. Нижнегорский установлен Памятный знак погибшим сейтлерским подпольщикам.

Олег ТИМШИН, заслуженный журналист Республики Крым.   

 

Хроника Сейтлерского подполья, написанная собственноручно его руководителем Иваном Дьяченко

 

Dychenko1Уважаемые читатели! Мы публикуем уникальный документ, найденный сотрудниками редакции газеты «Нижнегорье» в Государственном архиве Республики Крым. Это подробный отчёт, а по-существу, хроника Сейтлерского подполья, написанная кавалером Ордена «Красного Знамени», руководителем подпольного райкома ВКП (б) в годы Великой Отечественной войны — Иваном Сергеевичем ДЬЯЧЕНКО (подпольное имя — «Владимир»). 72 года этот бесценный для нижнегорцев документ пролежал на полках архива, никем не прочитанный. А между тем, в посёлке есть улица имени Ивана Дьяченко, на поселковом кладбище стоит над его могилой обелиск со звёздочкой. Одно время было такое впечатление, что Дьяченко унёс в могилу непростую историю Сейтлерского подполья, имена патриотов нашего района, не пожелавших покориться врагу, многие из которых погибли.

Но, к счастью, это оказалось не так: сегодня мы имеем возможность получить полную информацию о Сейтлерском подполье, пусть и через столько лет. Учитывая, что этот отчёт был написан партизаном, подпольщиком и коммунистом ещё в 1944 году, когда были живы многие свидетели тех трагических лет, а перед тем, как попасть в архив, в обязательном порядке был направлен в Крымский обком партии для проверки (а иначе и быть не могло!), мы считаем изложенные в нём факты предельно правдивыми, а имена и фамилии героев и предателей — подлинными. Поэтому публикуем этот документ, практически, без сокращений.

 

О своей работе и людях, помогавших мне в работе, за время 12 с половиной месяцев партизанской подпольной жизни в глубоком тылу врага в годы Великой Отечественной войны.

 

1. ВОЗВРАЩЕНИЕ В ОККУПИРОВАННЫЙ РАЙОН

22 мая 1942 года, меня, находящегося в Зуйско-Сейтлерском партизанском отряде, заместитель командующего Центрального штаба партизанского движения по Крыму т. Генов Иван Гаврилович вызвал и сделал предложение: пробраться в глубокий тыл врага в Сейтлерский район, устроиться нелегально и развернуть там подпольную работу. Он сказал мне, что это нужно для общего дела, для Родины, что это ускорит победу над врагом. Он мне привёл в пример разведчиков Ичкинского отряда, которые сходили в Ичкинский (ныне Советский – ред.) район и принесли очень ценные сведения, а также разведчиков Биюкского отряда, которые сходили в Биюкский район (ныне п. Октябрьское – ред.) и вернулись благополучно с ценными разведданными.

Я решил хорошо обдумать это предложение. Меня смущало то, что эта работа для меня новая, незнакомая. Во-вторых, в районе у меня осталась мама, сестра и много родственников. Я ничуть не сомневался, что они мне крепко помогут, но я не знал, живы они или нет. И в-третьих, я родился и вырос в этом районе, много лет работал здесь на руководящей должности, почти всех знаю в районе. Но и меня знают все. Не только взрослые, но и дети. Это было плохо для моей работы, ведь каждый ребёнок не нарочно и невинно мог выдать меня. Не только мне тогда погибнуть, но и всем моим родственникам, которые остались живы.

Через два дня я дал согласие т. Генову И. Г., но с условием, что мне дадут помощника, кого я выберу. Иван Гаврилович согласился с моим условием и дал мне в товарищи в качестве связного Ханина Николая Андреевича (агронома совхоза «Чотты», ныне с. Жемчужина – ред.). И это несмотря на то, что он был прикреплён к Центральному штабу как смелый, опытный разведчик, проводник, вообще, очень дисциплинированный и преданный товарищ.

И вот 27 мая я и Ханин Николай вышли из леса и направились к месту назначения. Шли мы ночью, а днём скрывались в степи в кураях, или в кустах, или в садах и т.п. На место в деревню Бурнаш мы пришли 1 июня на рассвете, зашли к моей сестре Марии и зятю — Акопу Бедросовичу Лусикяну, по национальности армянину. Он не служил в Красной армии, поскольку считался турецким подданным, хотя он вырос в Крыму: его в 7 лет привезли сюда во время турецко-армянской резни в 1897 году (геноцид армян в Османской империи – ред.). Он был репрессирован органами НКВД, 11 месяцев просидел в тюрьме, после снятия Ежова был освобождён и реабилитирован. Я знал, что, несмотря на это, он — честный и преданный Советской власти человек. И я надеялся, что он мне поможет в работе.

Акоп и Мария приняли нас с большой радостью и испугом, испугом за нас и за свою семью, ведь у них было четверо детей от 3 до 15 лет. И все знают меня в лицо как дядю Ваню. Поэтому нам нужно было, пока дети не проснулись, куда-то скрыться, а у них одна комната и дом без чердака. В это время наши войска сдали Керчь, и я сказал, что мы бежали из лагеря военнопленных. Но Акоп поверил с трудом, поскольку наша одежда была не похожа на одежду военнопленных. На первых порах решили дня на три остаться здесь и скрыться в сарайчике, чтобы мы отдохнули, подкрепились, помылись и постирали наше бельё. Но договорились, что о нашем приходе должны знать Акоп, Мария и 15-летний сын Серёжа, хороший мальчик. Он должен был нас охранять, чтобы другие дети не заглянули в сарайчик. А уже Мария должна пойти в Бешарань (ныне с. Семенное – ред.) и сообщить о моём приходе матери, Екатерине Антоновне, моему старшему брату Тимофею, меньшей сестрёнке Наде Кирьяновой и больше никому. Все они считали меня погибшим.

При встрече они догадались, что я кем-то прислан и стали требовать, чтобы я рассказал им правду. Акоп, Серёжа и Надя с радостью узнали, что я пришёл из леса, и что можно им доверять, что будут помогать. Я их за это расцеловал.

За эти три дня отдыха я через них ознакомился с обстановкой, много узнал о разных людях, их поведении и настроениях. А главное — о дислокации войск. На третий день я написал короткие сведения для Генова, снабдил Николая продуктами, договорился с Акопом, что где бы я ни был — он опять примет у себя Николая, договорились об условных знаках, когда он придёт, и Николай ушёл. Я дал задание Акопу узнать, найти такого человека, чтобы я мог на него положиться, устроиться у него на квартире, чтобы он мог снабжать продуктами питания меня и связных, за продукты ему будет заплачено (советскими деньгами или немецкими марками — ред.). Здесь оставаться я считал невозможным, потому что дети Акопа и дети его сестры, жившие под одной крышей, начали подозревать, почему сарайчик всё время на замке и почему Серёжа всё время прогоняет под разными предлогами от него.

Я решил на время перейти в хлебную яму, там было сыро и душно. Когда стемнеет и дети уснут, ко мне приходил Акоп или Серёжа, стучали мне, я выходил, ужинал и почти до утра находился на свежем воздухе. Через два-три дня Акоп, очевидно, посоветовавшись со всеми, заявил, что никуда меня не отпустит, так как не доверяет мою жизнь чужим людям. Ведь всё равно, если я засыплюсь, гестапо не поверит, что я будучи в своём районе, не встречался с родственниками. А для того, чтобы мне было, где скрываться, сложил скирду возле курятника, а внутри скирды из кирпичей сделал тайник, оставил пустоту, чтобы можно было там сидеть и лежать.

Кроме того он мне предложил, чтобы мы были предупреждены в случае внезапного обыска или облавы, лично познакомиться со старостой — Эрияном Арамом Томасовичем, которому он доверял и надеялся, что тот не подведёт, и наоборот, очень мне поможет. До войны мы друг друга хорошо знали и были в хороших отношениях. Он был директором школы, председателем ревизионной комиссии колхоза им. Сталина, хорошим активистом и общественником. Население избрало его старостой. Когда мы встретились, он очень обрадовался, высказал неудовольствие на немецкое иго, надежду и уверенность на победу Красной армии, предложил свои услуги и помощь, чем может. Он дал слово, что будет выполнять все мои задания. На первый раз я ему дал следующие задания:

а) снабжать меня и моих связных продуктами;

б) в случае обысков предупреждать заранее, поскольку в то время немцы часто искали пшеницу, табак и сбежавших из лагеря военнопленных;

в) узнавать в комендатуре, какие меры хотят проводить немецкие власти в ближайшее время и заранее сообщать мне.

Арам Томасович с большим удовольствием принял на себя эти обязанности и выполнял их.

Так я приступил к работе, не имея ни литературы, ни опыта, действуя по своему усмотрению. Я мог на первых порах связаться с оставленными якобы по заданию людьми, но часть из них не оказалось на месте, а часть вели себя неопределённо, с ними было опасно связываться. Поэтому мне пришлось искать, проверять, изучать новых друзей. В это время нашим самолётом было сброшено много листовок в степи. Несмотря на запрет полиции и жандармерии о сборе этих листовок, всё же Серёжа (Луцикян) ухитрился собрать порядочное количество листовок и принёс их мне. Я эти листовки распространил в Желябовке через Серёжу, в п. Сейтлер через Донцову Дору, в Бешарани через Надю (Кирьянову). Содержание этих листовок очень быстро распространилось и на другие деревни. Наш народ был рад, и дух его немного поднялся. Когда врагами была взята Керчь, немецкими властями был объявлен добровольный набор на работу в Германию. На это время в Германию добровольно уехало из района 800 человек. Уехавших было 3 группы людей: это эвакуированные из Керчи и Феодосии рабочие и служащие, которые не работали и не имели продуктов, это некоторая глупая молодёжь из любопытства «посмотреть Германию» и с жадностью лёгкой наживы и на барахло, мол «подработаем и оденемся в заграничные костюмы». И третья группа — это немецкие прихвостни, перешедшие на сторону врага.

Но это все было до меня. При мне было опять задание немцев: завербовать из района 700 человек. Мы провели агитационную работу против поездки, в результате нашлось добровольцев только 340 человек (50 процентов). Через некоторое время опять комендатура объявила старостам задание завербовать 400 человек. Но поскольку добровольцев уже не было, то приказали, что б старосты прислали одиночек и молодёжь до 45 лет на медицинскую комиссию в райцентр. Я договорился с Арамом Томасовичем, чтобы он объявил о явке на комиссию, чтобы не было подозрений, но вместе с тем через Акопа, Серёжу, Арсена и Надю и других надёжных людей сказать, чтобы на комиссию не являлись, а уходили в степь на работу. Этот номер нам прекрасно удался, эти мероприятия быстро распространились на другие деревни. В результате из 400 человек им удалось насильно забрать в Германию только 170 человек. После этого полиция и жандармерия зашевелились, начались ночные облавы, но и это им удалось лишь в одном месте —в дер. Желябовка. На другой день о ночной облаве узнал весь район, в дальнейшем их ночные облавы не давали никаких успехов, поскольку вся молодёжь дома не ночевала.

25 июня пришёл ко мне из леса связной Ханин, принёс мне новое задание Генова И. Г., а также листовки и газеты «Известия» и «Правда», сводку Информбюро. Сколько было радости — трудно передать! Радовался не только я, но и все мои друзья, у всех поднялся дух. С какой молниеносностью пошли по рукам наши газеты и листовки! Мы видели, что Николай (Ханин) ослаб, решили его оставить на 10 дней, чтобы он подкрепился. 5 июля он ушёл в лес и обещал прийти 10 августа.

Моя мать была у старшей сестры в Ичках (ныне п. Советский), была у Бижича Петра Ивановича. Он работает зав. пекарней в Ичках и кое-что делает для партизан, даже 2 недели в пекарне на горище скрывались 2 партизана. Я Петю Бижича знаю с 1923 года, вместе с ним работали в мастерской, знаю его как хорошего, преданного товарища. Он сам по национальности серб, до оккупации работал директором местпрома при райисполкоме. Когда я уезжал в горы 30 октября 1941 года, то заехал к нему. Аня сказала мне по секрету, что он в зерносовхозе, его оставляют здесь, я понял, зачем его оставляют. Поэтому я ещё раз послал к нему мать, чтобы она по секрету рассказала ему про меня и договорилась, когда и где мы встретимся.

В воскресенье Петя приехал. Он мне подробно рассказал о своей работе. Он в это время уже имел большие (подпольные) связи по всему Ичкинскому району, у него много групп, которые работали по его заданию. Он уже связался с румынским офицером и некоторыми румынскими солдатами, у него в местной немецкой типографии работают свои люди — комсомолки. И он эту типографию уже один раз использовал, выпустил листовки. Петя с большим удовольствием согласился работать под моим руководством, выполнять все мои задания. Он взял у меня сводку Информбюро, обещал размножить в типографии и распространить. Все мои задания, он выполнял честно, энергично и добросовестно. Через некоторое время он ко мне прислал свою свояченицу, мою двоюродную сестру Дору Донцову, она мне принесла записку, оригинал отпечатанной в типографии сводки Совинформбюро. Петя мне передал, что готовит устройство радиоприёмника в дер. Аблеш, не хватает только питания.

 

2. РАСШИРЕНИЕ ПОДПОЛЬНОЙ СЕТИ

Летом 1942 года на фронтах положение резко изменилось в пользу немцев: наши сдали Севастополь, немец подошёл к Сталинграду, рвался на Баку. Народ упал духом, кулаки и немецкие прихвостни вели себя вызывающе, почувствовали себя хозяевами, стали вспоминать и сводить старые счёты, бывший актив испуганно притих. К 10 августу Николай (Ханин) не пришёл, не пришёл и к 1 сентября. Я услышал через доверенных лиц, которые побывали в Симферополе, что в лесу был сильный прочёс леса (24-27 июля 1942 г. – ред.), три дня был бой с партизанами. Было обидно и досадно. Но уверенность в нашей победе меня не покидала. Но я решил, что милости мне от врага ждать нечего и нечего надеяться на его милость. Лучше буду продолжать работать, погибну. Я честно выполню свой долг перед партией, перед Родиной, перед своими сыновьями.

Немцы объявили сбор цветных металлов для фронта — алюминия, меди. Мы провели агитацию, что немцы будут забирать алюминиевую, медную посуду, чтобы народ прятал и ничего не давал. Комендант вынужден был послать собирать металл полицаев, которые заходили в каждый дом и предварительно осматривали, у кого есть алюминиевая посуда, самовары, и это всё изымали. Но все эти меры не привели почти ни к какому результату. Их работа была сорвана.

Пришёл ко мне Арам Томасович (Эриян) и сказал, что ему дали задание изъять у населения 18 коров и 45 овец. Коров забирать в первую очередь у семей коммунистов и тех, кто не сдаёт немцам молоко. Он заявил: я ничего не буду забирать, пусть приходят и сами забирают. Я обдумал этот вопрос и дал ему совет: что нужно сдать, ведь всё равно придут и в первую очередь заберут коров у наших людей. «А ты сделай так, чтобы забрали коров у кулаков, у тех, кто ждал немцев и сейчас доволен их властью. Они не ходят на работу, не сдают молоко, чувствуя себя здесь хозяевами. Но для близиру придётся сдать коров и нашим 2-3 человекам. Арам Томасович так и сделал. Результат получился блестящий: многие прислужники немецкой власти откололись от неё и стали недовольны немцами. Кроме этого, я дал задание Арону Томасовичу сбросить кулаков с шеи бедноты и завоевать авторитет у районного начальства, т.е. у районного старосты и коменданта путём устройства на дому с выпивкой хорошего банкета, а после этого преподнести им хоть каких-то подарков. Они это любят и на эту приманку хорошо идут. Арам Томасович так и сделал, собрал банкет на дому якобы в честь дня ангела старшего сына. Они с удовольствием приехали и пьянствовали всю ночь. Арам Т. преподнёс им подарки: набор на хромовые сапоги, 5 чёрных дублёных овчин на полушубок и смушек на воротник. После этого Арам Томасович стал у них самым доверенным и авторитетным старостой. Он начал наступать на кулаков, снимать их с руководящих работ — бригадиров, учётчиков, счетоводов, и заменять их своими людьми. А. Т. собрал общее собрание общины и лишил двух кулаков пользования землей. Все жалобы кулаков старосте и коменданту не привели ни к чему.

Подходила уборочная, виды на урожай очень плохие, озимые посевы с осени почти попрели и вышли очень редкие, и со всяким сорняком. Правда, пропашные, кукуруза и подсолнечник имели вид ничего. Была установка комендатуры, что во время молотьбы староста должен ежедневно докладывать коменданту, сколько пудов намолочено зерна. Всё зерно должно ссыпаться в общинный амбар, а распоряжается зерном только комендант… Мы решили заняться разбазариванием зерна, чтобы минимум его попало немцам в руки. Скрывали фактический обмолот, давали сводку гораздо меньше намолоченного. Затем выдавали фураж на количество работающих лошадей по двум ведомостям, а затем одну уничтожали. Так нам удалось разбазарить зерна тонн 30-40. Кроме того договорились с комендантом, что посевы кукурузы и подсолнечника разделить на каждый двор по пайкам, якобы для скорейшей и лучшей обработки. А урожай чтобы каждый снял и забрал к себе в амбар. Этим мы добились, что урожай не попадёт целиком в руки немцам. Вся наша работа была уже заметна, и не случайно осенью 1942 года на собрании старост комендант заявил, что в нашем районе работают партизаны и советские агитаторы. И не случайно Сейтлерский район был у немцев на особом положении, потому что получить в сейтлерской комендатуре пропуск в другой район или город было почти что невозможно, в то время как в Колайском (п. Азовское) или Ичкинском (Советском) районах пропуск получить можно было куда угодно.

Материалы для работы я брал с ихней газеты «Голос Крыма», которую регулярно мне приносил Арам Томасович. Всю их брехню и подлую агитацию в газете я переделывал по-своему и проводил работу, показывая истину.

В августе 1942 года пришла ко мне мать и рассказала, что пришла Вера Клюге и Катя Гопаева в деревню (из леса – ред.) Что она ходила к ним и спрашивала, не видели ли они где-либо меня (это для того, чтобы показать вид людям и им, что меня здесь нет). Они ей ответили, что нигде меня не видели. К ним в тот же день пришли полицейский И. и староста Ш. и потребовали документы. Поскольку никаких документов у них не было, они заявили, что пришли из Севастополя, их дом разбомбили и всё сгорело. Их на другой день отправили в жандармерию, там их 4 дня допрашивали, ничего не добились, и за то, что были без документов, дали им по одному месяцу принудительных работ и отправили в лагерь совхоза «Тамак» (с. Изобильное) для отработки. До их прихода, когда мать была у меня, она рассказала, что муж Веры Клюге добровольно уехал на работу в Германию. Я тогда матери сказал, что Вера и Катя у нас в лесу в партизанах. И сейчас, когда они пришли, меня очень заинтересовало: они пришли по заданию или удрали? Я матери сказал, что Кате я не доверяю, но с Верой не мешало бы позже встретиться, и узнать всё за наших и за прочёс леса.

Прошёл месяц, Вера отработала месяц принудительных работ, получила справку от начальника лагеря (старшего полицейского Д., родом из деревни Челеблер, бывший коммунист, окончил КомВуз и одно время работал инструктором в райкоме ВКП (б)). Вера пришла к матери и стала добиваться, чтобы мать сказала, где я нахожусь. Мать категорически отказывалась, говоря, что ничего не слышала и не знает со дня эвакуации, и даже поплакала. Вера у ней жила два дня, и на другой день Вера рассказала матери правду, что она пришла из лесу, в лесу была со мной в одном отряде, что она знает, что меня сюда послали. И что у меня был Николай (Ханин), и я жив-здоров и где-то скрываюсь, а ей нужно обязательно со мной связаться, так как скоро ко мне придёт Николай, и она должна с Николаем опять уйти в лес. Мать убедилась, что она сказала правду и решила показать, где я. Вера пришла перед вечером, попросилась переночевать, чтобы соседи не догадались. Итак, я с ней встретился, и это было примерно с 15 по 20 сентября 1942 года. Она мне рассказала, что её и Катю послал Фельдман по линии НКВД, изложила свои задачи. Катя должна остаться здесь работать, а она через месяц должна вернуться в лес. Рассказала, что уже в Тамаке начала работать, наладила связь с военнопленными, с рабочими совхоза и связалась с Емельяновкой, организовала группы. Но система организации групп и её работа мне не понравилась, поскольку в её группе было 28 человек, всех она знала, со всеми встречалась. Все знали её, чем она занимается, и кто она такая. При такой системе лёгкий провал может получиться. Я ей сделал замечание, но она на меня обиделась и сказала, что на работает самостоятельно и будет работать, как может. (Возможно, этот просчёт и привёел к трагедии. – ред.). Я её попросил, если она будет проводить какую-либо диверсию или террористический акт, то об этом сообщит мне. Она дала мне честное слово, что это сделает… 5 октября она сама ко мне не пришла, а прислала мою сестрёнку Надю, которая пересказала, что Вера взяла из лагеря 4 человека военнопленных и в ночь с 6 на 7 октября будет идти в лес, зайдет ко мне. Если я с ними буду уходить, чтобы приготовился, а если останусь, то приготовил разведывательные материалы.

Я приготовил материалы и приготовился сам, ждал в ночь на 6-е, потом на 7-е, но никого не было. И вот 8-го днём пришла сама Вера и говорит, что шли ночью через бурнашский (уваровский) огород, напоролись на двух сторожей, те хотели их поймать, и даже одного поймали. А она и трое красноармейцев убежали, но побросали вещмешки с продуктами, а она потеряла туфли. Что ей делать? Ребят она замаскировала в степи в бурьянах, они ждут её с результатами. Я попросил Акопа и Марусю, Степана и его жену Эзварту, чтобы сварили еды на 4 человека и для Веры, чтобы Акоп достал постолы. Вера пришла с ребятами, они здесь поужинали, снабдились продуктами и табаком на дорогу. Я познакомился с ребятами и убедился, что ребята надёжные. Я им дал две гранаты и свой пистолет «ТТ» с условием, что они его мне возвратят.

Когда они ушли, я заболел, лежал в своём убежище с высокой температурой, весь горел. Когда я выходил вечером из своего убежища, то в глазах было темно, я ничего не видел. Кроме того я переживал, что Вера ушла крепко недовольна, за то, что я не пошёл с ней. Она даже меня упрекнула: «Конечно, сидеть на месте легче, чем ходить». Поэтому у меня вкралось сомнение, что она может не вручить моё письмо по назначению, а на меня наговорить по злобе всякие глупости, а сама улететь на Большую землю. А наше начальство ко мне может не прислать связного. Я решил подождать месяц, и если не будет связного, взять из военнопленных надёжного товарища и идти самому устанавливать связь. 8 ноября 1942 года я сидел с Серёжей на кухне, гадали, придёт ли кто из лесу или нет. Вдруг тихонько кто-то постучал в дверь и тихонько позвал Серёжу. Я сразу узнал голос Веры, зашла она и Аметов Алексей Алексеевич. Я от радости чуть не заплакал, так как Вера сдержала своё слово. Алексей принёс мне радостную весть, что меня представили к правительственной награде, а также передал привет мне и всем моим друзьям от Генова Ивана Гавриловича. Принёс письмо от Мустафаева и Ямпольского, сводку Совинформбюро и немного листовок. Я получил одобрение и благодарность за свою работу и получил новое задание. В письме Пётр Романович писал, чтоб я в комендатуре или у моих друзей достал пропуск, чтобы Аметов смог съездить в Керчь. Кроме того, надо было через своих людей найти подходящие квартиры в Феодосии и Джанкое, чтобы туда можно было послать своих людей на работу. А также сейчас послать Веру в Тамак, чтобы узнать положение с военнопленными из совхоза, а результат передать с т. Аметовым. А также предупредил, что если будут проводить диверсии, то сам лично в них ни в коем случае не участвовал. В свою очередь Вера рассказала, что опять прислана ко мне на самостоятельную работу (по линии НКВД — ред.), что она имеет задание проводить террористические акты, что скоро специально для неё связные принесут спецгруз, придут 4 человека на мой адрес. В этом спецгрузе будут взрывчатые вещества, одежда и литература, а также много денег и даже золото. За деньги и за золото ей дали задание нанять или даже купить где-нибудь на окраине удобный домик, открыть там швейную мастерскую и принимать там нужных ей людей и связных под видом заказчиков. Кроме того показала список ранее посланных из леса на работу с указанием их фамилий и кличек по Сейтлерскому, Колайскому (п. Азовское), Биюк-Онларскому (п. Октябрьское) и Ичкинскому (Советскому) районам, которые якобы ушли на задание, но о них ничего не известно, а ей поручили их разыскать, узнать, где они устроились и что делают.

На другой день я Веру послал в Тамак, а на вечер пригласил Арона Томасовича по вопросу, чтобы достать пропуск в Керчь. Вера пошла в Тамак (Изобильное) к учительнице Харьковой, там встретилась с Катей (Гопаевой), Катя знала, что Вера ушла в лес и уже возвратилась обратно. Когда мы Вере предложили поехать в Керчь — она с удовольствием согласилась, я написал ей справку под видом старосты, написал Пете (Бижичу) записку, чтобы он обязательно устроил ей поездку. И Вера пошла в Ички, в тот же день Петя посадил её на поезд. Проводнику сказали, что эта женщина едет в Керчь за рыбой. Через 5 дней Вера приехала из Керчи с хорошим результатом: узнала расположение вражеских аэродромов, побывала у Алексеевой (Аметова) свояченицы.

Через два дня после приезда Кати Алексей вечером собрался уходить в лес, это было 16 ноября 1942 года. Вдруг днём к Акопу приходит Катя (Гопаева). Её приходом все были поражены, это как снег на голову. Поскольку Вера через 5 дней не возвратилась в Тамак, она пришла узнать, в чём дело. О том, что Вера будет у Акопа, она, очевидно, сказала Кате, хотя и отказывалась, что ничего никому не говорила. Акоп крепко обиделся и заявил, что если его дом вместо конспиративной квартиры превратили в постоялый двор, то уходите, куда хотите, я больше никого не принимаю. Потому что на Катю он не надеется, и она нас засыплет всех (так и получилось — ред.). Тогда я, Алексей и Акоп секретно договорились, что Веру надо отправить в Тамак, сказать, что я ухожу в Ичкинский район, а Аметов вторично придёт не ранее, чем через месяц. 28 ноября мы проводили Аметова, с ним я передал Ямпольскому отчёт о проделанной работе и отдельное письмо. В этом письме я написал протест и недовольствие против Веры. Кроме этого я просил прислать мне взрывчатых веществ, тола или мин для диверсии, и если можно, чтобы заслали сюда рацию, а радисты были у Пети (Бижича) — моряки военнопленные. Через некоторое время я встретился с Петей, он мне сообщил, что наладил радиоприёмник, а также имеется уже оружие — 7 винтовок, 2 автомата и 20 гранат, но очень мало патронов. Кроме того Петя мне сообщил, что «обрабатывает» старосту в д. Бейслехем с тем, чтобы подготовить там мне квартиру. Готовые листовки для распространения в Сейтлерском районе он мне передал через Дору (Донцову).

 

3. КТО ЕСТЬ КТО

Через неделю, 20 ноября, Вера пришла ко мне из Тамака, рассказала, что поссорилась с Катей и сказала той, что якобы уходит в лес, чтобы порвать с ней всякую связь. Вера через два дня должна уйти в Емельяновку и там жить у дяди Коли. Я одобрил этот разрыв и порекомендовал Вере всех своих друзей на Крестах (хутор за Изобильным), в деревне Шибань (Лужки), Макут (Луговое) Колайского района взять под своё руководство. Она согласилась. Я дал листовки Вере и отправил её в Емельяновку. Раньше, ещё когда Вера легально работала в совхозе Тамак, она пришла ко мне и рассказала, что в совхозе работают на принудительных работах 6 Новогригорьевских болгар. Они рассказали ей, что бывший их председатель, коммунист Литвинов Иван Акимович попал в жандармерию. Следователь при полиции некий Денека допрашивал его, потом посадил его в свою автомашину, якобы для отправки в Карасубазар в гестапо. Но отправил его в какой-то совхоз за Симферополем и там устроил на работу. Они его после этого якобы видели и подали групповое заявление на Литвинова, описали, кто он такой. Это заявление попало опять же к этому Денеки для расследования. И он их арестовал и дал по 6 месяцев принудительных работ за ложные показания. Меня заинтересовал этот факт и сам этот Денека. Я вызвал Арама Томасовича, рассказал ему этот факт и дал задание: любыми способами сблизиться с этим Денекой и прощупать его.

Арам Томасович вскорости устроил у себя небольшой вечер, набрал водки, пригласил своего бухгалтера, полицейских, бригадиров, в том числе и Акопа, поскольку тот был бригадиром огородной бригады, и пригласил Дейнеку. В это время как раз пришёл из лагеря военнопленных в Ново-Ивановку к своей семье Колесников Василий Егорович, коммунист с 1930 года, ранее работал при раскулачивании председателем Ново-Ивановского сельского совета, потом бригадиром колхоза в этой же деревне, потом председателем колхоза «Красный Крым» в д. Сеткень (Буревестник), а в последнее время секретарём парторганизации колхоза имени Фрунзе в д. Ново-Ивановке.

На вечер к А. Томасовичу Дейнека приехал. Выпили они там здорово, Арам Томасович всё время его вызывал на откровенность, потихоньку ему высказывал намёком своё мнение насчёт войны, немецких порядков и т.д. Но Дейнека с ним соглашался, поддакивал и отвечал очень сдержанно. А. Т. не удалось его вызвать на более подходящую откровенность и более засомневался с ним говорить. Тогда он предложил ему другое. Что меня, мол, попросили люди помочь, из лагеря военнопленных пришёл один парень, чтоб не забрали опять в лагерь, чтоб он работал в общине. И сказал откровенно, что он бывший коммунист, но хороший парень, плохого при Советской власти не делал. Я за него ручаюсь. Денека согласился, сказав, что завтра приезжай с ним ко мне и всё сделаем.

На следующий день Арам Томасович поехал к нему с Колесниковым, он всё сделал, пришёл с ним к коменданту, приписал его и выдал справку как военнопленному. В январе 1943 года Колесникова забрали на оборонную работу в Керчь. Он жил дома и работал в общине 3 или 4 месяца. Кулаки Ново-Ивановки, которых Колесников раскулачивал, были возмущены, что коммунист работает и его не трогают. Но Арам Томасович взял их так в руки, что они боялись пикнуть, он им пригрозил, что, если они не будут работать, а собирать склоки и срывать работу в общине — он их под расстрел отдаст.

Но в январе месяце Дейнека исчез. Когда я стал наводить справки через своих людей, где он, то якобы полицейский А. по секрету сказал, что Дейнека заготовил себе нужные документы, взял несколько пропусков и уехал неизвестно куда. А этот полицейский А. имел очень хорошие отзывы у населения. Он всегда по секрету кой-кому передавал, что делается в полиции и жандармерии.

Вера, когда получила от меня листовки и ушла в Емельяновку, проделала такую работу: распространила листовки по Емельяновке и ушла в Тамак. Но уже Кати не оказалось, и она остановилась не у Харьковой, где у неё обычно была конспиративная квартира, а у парикмахера Стрельникова. Она дала задание ребятам, ночью они взяли и наклеили листовки на дверях у полицейского и на артезианском колодце, где все жители Тамака брали воду. Наутро поднялся большой шум, вечером сделали облаву по всем квартирам. Но Вера до облавы успела уйти в Емельяновку к Ефанову, дяде Коле. Катя (Гопаева) по листовкам узнала, что там была Вера, и открыто распространила слух, что это Верина работа, т.е. пошла на открытое предательство.

Директор совхоза Тамак заявил, что надо проверить всю Емельяновку, ибо она далеко не ушла. Тогда Вера опять пришла ко мне и заявила, что жить в Емельяновке ей больше нельзя. Тогда я порекомендовал ей пойти в колхоз имени 17 партсъезда (Кирсановка) к Слипченко Елене. Я через людей уже знал о её поведении, она была кандидатом в члены партии, передовая звеньевая, муж её в Красной армии. Слипченко Веру знала и в её преданности я не сомневался. Вера пошла туда и вскоре возвратилась, сказала, что Слипченко и её семья очень преданные, но жить ей там нельзя: семья большая, живут очень плохо, квартира неподходящая, чтобы скрываться, а Желябов (бывший председатель колхоза — ред.), если увидит, знает её, и может выдать… Я тогда направил её в д. Карпе к Гаркавенковым родителям (их сын партизанил в горах — ред.). Если там не устроится, то пусть пойдёт в д. Сеткень (Буревестник) к Старовойтенко Севостьяну. Я знал, что Старовойтенко — коммунист, сын — комсомолец. Учительница Харькова из совхоза Тамак ему родственница, с Тамака возила ему газеты и листовки.

Вера… пошла в Сеткень, там она переночевала у Старовойтенко, познакомилась с ним и его сыном-комсомольцем, познакомилась с бригадиром, они ей обещали подготовить квартиру. Они были рады встрече, хотели связаться с какой-то организацией и выполнять её задания. И даже имели намерение послать одного человека в лес, чтобы связаться с партизанами. Они в курсе всех действий Зуйского партизанского отряда (Сейтлерский отряд уже вошёл в его состав — ред.), знают, кто оказался предателем, кто ушёл из партизанского отряда. Оказывается, Чуприн имеет родственников в деревне Барабановка (в Зуйском лесу — ред.), несколько раз в Барабановку ездил, и от своих родственников узнал всё про партизан. Итак, мы заимели ещё одну группу хороших ребят.

Старовойтенко рассказал Вере про Желябова. Он сидел в полиции полтора месяца, его забрали как коммуниста. С ним в одной камере сидел Манов Миша, который был у нас в отряде и остался в Куру-Узени (Солнечногорское). Оказывается, он пришёл домой и его арестовали. Манов знал, что Желябов коммунист и был знатным председателем, поделился с ним за себя и про нас рассказал, что мы погибли. Желябов передал всё это жандармам, Манова на другой день перевели в одиночку, допрашивали, крепко избивали, потом отправили в Карасубазар (Белогорск), и больше о нём ничего слышно не было. Но Манов успел передать ребятам, чтоб опасались Желябова, он — шпион…

Я с Верой договорился и дал задание, что она 28 ноября пойдёт в с-з Тамак и организует там ребят, чтобы на тихую убрали на тот свет Катю (Гопаеву), ибо оставлять её дальше нельзя, я чувствовал, что она нам провалит всё дело, раз начала открытое предательство. Вера согласилась с большой неохотой…

Как раз под 28 ноября пришли ко мне из леса Алексей (Аметов) и Сулимов вторично. То, что я просил насчёт взрывчатых веществ и одежды, почти ничего не принесли — только две пары белья и 2 нагана. Принесли мне письмо от Петра Романовича (Ямпольского, командира Северного соединения крымских партизан — ред.), в котором даны кое-какие задания. А также прислали привет и благодарность Араму Томасовичу, Акопу, Марусе, Серёже, они были довольны и очень рады. Но Вере абсолютно ничего не передали, она крепко обиделась и расплакалась… Алексей мне по секрету сказа, что Пётр Романович приказал мне, чтобы я немедленно сменил квартиру, скрылся от Веры, порвал с ней всякую связь, чтобы она не знала, где я нахожусь… Я был недоволен необдуманностью моего начальства. Гораздо легче было отозвать её с Аметовым в лес. Поэтому у меня был один выход: уйти в лес на время, а потом вернуться и сменить квартиру. Но самоправно я этого не мог сделать.

 

4. В ЕМЕЛЬЯНОВСКОМ ПОДПОЛЬЕ. УХОД В ЛЕС

На следующий день Вера ушла в Тамак выполнять задание насчёт Кати, и я ей сказал, чтобы переговорила с Чернухиным (Чернухой — ред.) Костей насчёт квартиры для меня. Костю я знал с 1927 года, мы вместе работали в совхозе Тамак и были хорошие друзья. Я также знал его отца, это старый партизан, революционер, преданный Советской власти. Старший брат Кости уже 15 лет служил на флоте в Севастополе, а меньший брат — шофёр, ушёл со мной в Красную армию и неизвестно, где. Поэтому я очень надеялся на Костю и впоследствии не ошибся.

8 января 1943 года я и Вера ушли в Емельяновку к Косте. Пришли туда в 4 утра, Костя уже нас поджидал с нетерпением. Старики тоже встретили меня очень тепло, поселили в отдельную комнату, куда никто никогда не заглядывал. В этой комнате я имел возможность, ходить, сидеть, читать. Веру они поселили к своей родной сестре Ламановой Дусе. Костя мне рассказал подробно о своей работе. Он имеет группу в Емельяновке, куда входят: Таригин, (неразборчиво…), Фенько Антон, Ефанов Николай, Данченко Федя, Дёмин Гриша, его сестра, а Дёмина жена- учительница (неразборчиво…) и ряд других. Кроме того он имеет связь с Дмитровкой, с дер. Михайловкой Ичкинского (Советского) района, с дер. (неразборчиво…), с д. Спартак Колайского района. И везде у него есть хорошие ребята, готовые выполнять любые задания. Я лично познакомился с Дёминым Гришей, с его обеими сёстрами, с Фенько Антоном, с Данченко Федей, а с другими старик Чернухин мне знакомиться не разрешил.

10 марта 1943 г. Вера ушла в разведку в Ичкинский район. Пришла и рассказала, что руководителем группы остались по Аблешу, Сарону (Тарасовка) и зерносовхозу — Франковский, по Ичкам и Саурчи руководить молодёжью остался Коля Бижич, по дер. Керлеут, Некрасовка, Джепарт Юрт — Никонов Федя. Я упустил: Вера мое задание насчёт того, чтобы убрать Катю не выполнила, пришла и заявила мне, что она этого сделать не может, ей Катю жалко, ведь она 9 месяцев была у партизан, страдала. Просто дура, погорячилась, одумается и никакого вреда нам не сделает. Недавно, в конце января, около деревни Карловки в кустах поймали двоих партизан. Примерно в это время арестовали в деревне Ново-Чембай (Коренное) Рогова Миши родных. (М. С. Рогов — один из лучших партизанских разведчиков, награждён Орденом «Красного знамени» — ред.) Я определил, что это был арестован Рогов Миша, наверное, его посылали ко мне на связь. Поэтому мы решили уйти на связь в лес 28 марта. Перед уходом я пожелал познакомиться с Никоновым Федей и оставить задание по Ичкинской группе, кроме того я написал задание Фатееву Кузьме (из Карпе, ныне Цветущее — ред.), Косте Чернухе, и передал через мать.

В тот же вечер мы ушли, по дороге в лес имели много приключений. За первую ночь мы успели только минуть Ново-Царицыно (Садовое), как уже стало развидняться. Я решил, поскольку некуда было спрятаться, зайти к двоюродному брату Васильеву Антону Сергеевичу, который живёт на хуторе за Ново-Царицыном. Мы подошли к дому, Веру я оставил в дикорастущих кустах, скинул вещмешок, положил пистолет в карман и пошёл к нему во двор. Я постучал в окно, брат отозвался, вышел во двор и сперва меня не узнал. А когда узнал — чуть в обморок не упал с перепугу. «Уходи скорей, у меня на постое 6 немцев в другой комнате», — прошептал он и сам скорей тикать в дом. Я его остановил и сказал, если немцы меня увидят и спросят, кто приезжал скажи, что человек приезжал на мельницу и спрашивал, будет ли она работать сегодня. Я вышел во двор к Вере, но идти по степи нельзя — догадаются. Я решил пойти по дороге Сейтлер - Карасубазар, на наше счастье, никто по ней не шёл и не ехал. Мы прошли по дороге километра два и свернули к Чотинской мельнице (Жемчужина). Отошли метров 200-300 от дороги, как раз показалась канава с кустарником и кураями. Мы осмотрелись, нигде никого нет и залегли на днёвку в этом кустарнике. К вечеру стал накрапывать мелкий дождь, ночь была тёмная, всё время шёл дождь. Я взял направление по компасу немного юго-западней. Тайган должен нам остаться далеко влево. Идти было грязно и тяжело. Я стал слабеть и выбиваться из сил, поскольку был очень худ и слаб, поэтому решили сделать два часа привал и уснуть.

Через час проснулись и пошли, компас мой перестал работать, и не было видно даже звёзд. Нам казалось, что мы правильно идём на юг. Вдруг — шоссейная дорога. Когда перешли — показалась деревня, отдельно стоит домик. Я решил проверить, что за домик, оказалось, это татарская мечеть. Тогда и понял, что мы всё время кружили и пришли в деревню — всего в 5 километрах от днёвки. Уже светало. Мы решили пойти к реке, напиться, набрать воды и устроиться на днёвку. Когда напились и осмотрелись, то оказалось что идти обратно в Чоттинский сад, — это 3 километра возвращаться обратно. Пока не развиднеется — не успеем пройти и километра от деревни. На восток — голая степь и молодой сад, прятаться негде. Но метрах в 50 от него возле лесополоски нанесло курай, мы залезли в него и стали дневать И тут с мажарой (один из видов телеги — ред.) и железной бороной приезжают один пожилой и два парня, чтобы забрать курай. Они начали стягивать его как раз возле нас. Но! Мы подумали, что уже попались, когда на наше счастье пустился сильный дождь. Люди бросили в мажару собранный курай и ускакали. Так дождь нас спас, но мы целый день лежали мокрые и мёрзли.

Вечером встали и пошли шоссейной дорогой к Тайгану, Тайган обошли правой стороной. Мы остались на днёвку в развалинах Старого Джавлуша. Часов в 10 утра слышим — румынская песня. Вижу, идёт один румын по дороге без винтовки и поёт песни. Мы решили задержать этого румына, допросить, а вечером шлепнуть. Когда посмотрел в другую сторону, стоит пастух, подогнал коров к развалинам и пасёт. Мы решили румына не трогать. А пастух прошёл всего лишь в метре от нас по другую сторону стены. Остальные двое суток прошли более-менее благополучно. Ночью мы перешли шоссейную дорогу за Карасубазаром, оказались недалеко от Александровки. Рассвет застал нас на горе, на северной стороне, недалеко от д. Баксан (опорного пункта немцев и коллаборационистов — ред.). Место чистое, кустарника нет, спрятаться негде. Мы решили на севере от Баксана спуститься в балку и обойти его с левой стороны. Было уже совсем видно, мы устали до невозможности. Смотрю — метров 200 впереди нас нам наперерез два татарина ведут корову и спускаются в балку. Татары посмотрели на нас и быстро пошли в балку, мы тоже спустились к речушке, где проходила дорога и пошли по направлению к лесу. Но дальше идти было рискованно, мы поднялись на горку, нашли кустарники между скалами и залегли на днёвку. День прошёл благополучно, но к вечеру пошёл сильный снег, а было уже 4 апреля. Затемно мы дошли до леса, лес густой, мелкий дубняк, идти трудно и почти невозможно. Кое-как мы промучились, пролезли километра три по этому кустарнику, решили ждать до утра, а когда развиднеется, то можно идти по лесу и днём. Утром вышли на гору (на Караби-яйлу — ред.) и заметили географическую вышку возле д. Казанлы (небольшое село на Караби). Прошли мимо Казанлов по опушке леса и направились по направлению к нашему большому аэродрому. И вдруг с горки заметили две группы румын и татар человек по 30, которые вышли из кошар и тоже идут по направлению к аэродрому. Они нас тоже заметили и остановились. Мы решили обмануть их, сделав вид, что вернулись обратно. А на самом деле спустились в глубокую балку и пошли к Суату, надеясь пересечь его и уйти в Кипчакский лес. Но они очевидно поняли наш манёвр, вернулись обратно и пошли нам наперерез. Тогда мы решили пройти по откосу горы, потом по опушке леса в направлении кошары. То есть хотели пройти у них под носом. Но, не доходя до кошары, наткнулись на немецкого часового, который был от нас в метрах 20-ти. Но благодаря тому, что мы шли очень тихо, часовой смотрел в сторону аэродрома и нас не заметил. Мы тихонько вернулись обратно, сели за скалами и стали наблюдать за теми группами, которые шли нам наперерез. Они вышли на противоположную горку, рассыпались в цепь и стали спускаться в балку. Нам хорошо была видна вся их цепь и мы решили по откосу тоже спуститься в балку — обойти их с левого фланга. Так и сделали. Мы решили здесь пересидеть до темноты, а когда стемнеет — тихонько улизнуть. Было 12 часов дня, под нами снег, ноги и одежда мокрые. Мы начали сильно замерзать. Чувствую, что до вечера не выдержим. А румыны и татары в балке остановились на отдых, начали разводить костры и готовить обед. Мы решили тихонько, ползком по откосу горы двигаться к Баксану, хотя бы километр, а потом повернуть строго на юг, потом спуститься к Суату (к партизанской речке — ред.). Так и пошли, всё дело обошлось благополучно.

К ночи мы почти дошли до Яман-Таша. В лесу был сплошной и глубокий снег. Нигде никого не слышно и нет никаких следов. На снегу мы переночевали и пошли искать свой отряд. Наконец, к вечеру, набрели на недавний людской след, пришлось ещё одна ночь переночевать самим. На другой день в Соловьёвском лесу случайно нашли свой отряд. Это было 7 апреля 1943 года.

В отряде нас встретили, как с того света. Считали, что мы уже погибли, поскольку поймали Сулимова, а он выдал Аметова. А поскольку Сулимов знает мою квартиру, значит, выдал и нас. Я был слаб и худой, одни кости, то оставили нас на питание при штабе. Но в то время сброски (контейнеров на парашютах) не было, продуктов не было, все голодали, в том числе и мы. В этом лесу стали нас гонять немцы, был налёт 6 самолетов, однажды обстрелял то место, где мы в балке ночевали. Примерно 10 апреля нам сбросили 7 парашютов, 12-й отряд ушёл на Среднюю, голодали жутко, два раза принимали бой. Сброски не было, наконец, 10 мая нам сбросили 7 парашютов. И 12 мая отряд опять ушёл на высоту 1025. Ямпольский, Кураков и Луговой (партизанское руководство — ред.) предложили мне и Вере написать отчет… Прочитав мой отчёт, Пётр Романович заявил, что мы сделали больше, чем могли, и ещё раз сказал, что мы представлены к правительственной награде.

 

5. ВОЗВРАЩЕНИЕ. СОЗДАНИЕ ПОДПОЛЬНОГО РАЙКОМА ПАРТИИ

Дней через 10 Ямпольский нас вызвал и сказал, что полётов скоро не будет (чтобы нас вывезти на Большую землю), поэтому вам нужно опять идти туда (в Сейтлерский район) и продолжать работать. Мы потребовали, чтобы нас снабдили нужными фиктивными документами и чтобы нас поприличнее одели, поскольку мы были абсолютно оборванными. Он сказал, что дали специальную телеграмму на Большую землю и скоро сбросят одежду, документы и литературу. Я отдельно по секрету поговорил с Ямпольским насчёт Веры, о её методах работы, и попросил, чтобы нам поручили, чтобы мы работали каждый отдельно. Он со мной согласился и предложил ей идти в Симферополь. Она не захотела, предложил идти в другое место, она тоже отказалась и заявила, что пойдет туда, где начинала работу и пойдет доводить эту работу до конца. Она по-своему, конечно, была права. Тогда он заявил, что она пойдет раньше меня, а я буду ждать сброски документов, денег, одежды и литературы и принесу ей всё. Вера согласилась и осталась ждать, пока её снабдят продуктами на дорогу. Но поскольку в то время сброски не было, её уход был отложен. Массовая сброска продуктов началась с 12 мая и мы начали готовиться к отходу.

Но как ни странно, из 60 парашютов нам не сбросили ни одежду, ни документы. 15 мая (1943 г.) меня вызвал Ямпольский и заявил, что он согласовал с тов. Булатовым (секретарём Крымского обкома партии), что решили создать подпольный партийный комитет, а меня назначили секретарём, Веру — членом бюро, а ещё одного члена бюро мы должны были подобрать на месте. Рассказал нам наши функции и задачи, мы пойдём вместе, чтоб собирались на 17 число. Я в душе не хотел, чтобы Вера со мной шла, мне не нравилась её заносчивость, болтливость, неосторожность и чересчур большая доверчивость к каждому человеку, у неё был даже эгоизм. Я об этом сказал Петру Романовичу и попросил, чтобы он ещё раз с ней побеседовал, думал, что она поймёт, почувствует партийную ответственность и начнёт работать по-другому.

SPВ качестве связных по нашему выбору дали нам Саковича Сашу (по документам — Яков) и Плетнёва Колю (лучших разведчиков соединения — ред.). Мы собрались и 17 мая ушли вчетвером без копейки денег, без документов, в старой оборванной одежде и почти босые. Было обидно за такое бесчувственное и невнимательное отношение к нам со стороны высшего начальства с Большой земли. Но только сознание того, что мы должны выполнять свой долг перед Родиной заставило нас плюнуть на бесчувственных людей, которые даже мало имеют представление, в каких условиях мы там работаем. Мы ушли. Дорога была у нас без приключений, дошли благополучно.

22 мая 1943 года на рассвете мы напротив Желябовки перешли железную дорогу и подошли к Акопову дому. Я с ребятами остался около речки в кустах, а Веру послал в разведку. Она подошла к двери, стала стучать, звать Серёжу или Марусю, но никто не отвечал. Тогда она стала стучать более настойчиво, отозвался незнакомый мужской голос, что они здесь уже не живут. Вера узнала голос Лиона, зятя Эзварта, назвала его по имени. Он узнал Веру, испугался, а когда оправился от испуга, наскоро объяснил, что всех арестовали ещё 2 мая, а за домом следят. Вера попросила его, чтобы он пошёл с ней к нам и коротко рассказал, что случилось. Он скоренько оделся и пришёл с Верой к нам. В нескольких словах он рассказал нам про арест, сказал чтобы мы прятались в посевах, а вечером он принесёт нам воды и покушать, а также сообщит Феде Никонову, чтобы он пришёл в условленное место.

Арест Акопа, Маруси, Серёжи, матери, Эзварта и Арама Томасовича — меня, как гром, поразил. Я долго не мог прийти в себя. Вера высказала своё мнение, что нам здесь оставаться нельзя, пусть ребята нас снабдят продуктами на дорогу и надо немедленно уходить обратно в лес. Жалость к родным, жажда мести душили меня и я твердо заявил, что я остаюсь и отомщу им за всё. У меня даже мелькнула мысль: пойти ночью в дом Кати (Гопаевой) и гранатой разворотить всё её гнездо, но вспомнил, что передо мной стоит другая задача, которую я должен выполнить. Кроме этого такой шаг мог погубить оставшихся не арестованными сестрёнку Надю и старшего брата Тимофея. Я решил пока отказаться от возмездия, но мстить буду при каждом удобном случае. Вера со мной всё же не согласилась, чтобы оставаться, решила отложить окончательное решение до вечера.

Когда стемнело, в условленное место пришли Арсен с Лионом, принесли нам воды и кушать. Пришли из Керлеута Федя Никонов и комсомолец Ваня Черненко. Арсен подробно рассказал про арест: 2 мая приехала жандармерия и с ними Катя, сделали у Акопа и Эзварта обыск. Катя активно принимала участие в обыске, ничего такого не нашли. Но Катя нашла детское платье, которое Вера пошила из куска материи, оставшегося после того, как Вера пошила себе. Эта гадюка забрала его себе, говоря, что оно из Вериного материала. И эта же гадюка забрала плётку, которую я сплел в подарок Серёже. А мою работу она знала, потому что будучи в Сейтлерском партизанском отряде я сплёл такую же. Допрашивали, где Вера. Все сказали, что она была ещё в декабре 1942 года, шла в Ново-Царицыно, зашла, переночевала, и больше никогда не заходила. Угрожали детям, чтобы сказали, была ли у них тётя Вера, но с перепугу они не могли ничего сказать. В тот же день всех увезли, оставили на произвол судьбы троих детей. Про аресты в совхозе Тамак и Емельяновке Арсен ничего не знал. Наших арестованных недели две держали в Сейтлере, допрашивали, но ничего не добились и отправили в Симферополь в гестапо.

Я поставил перед ребятами вопрос прямо: как бы там ни было — надо оставаться здесь и выполнять данные нам задания. Договорились, что я и Вера пока остановимся у Феди (Никонова), а Сашу Саковича и Колю Плетнёва дня два-три берёт к себе Ваня Черненко, пока они отдохнут. Мы с собой принесли много газет и листовок, а также сводку Информбюро. Веру, как члена бюро, я решил отправить в Ичкинский район, чтобы всю группу взяла под своё руководство. Через три дня я собрал кое-какие разведданные, описал случившиеся провалы, снабдил ребят продуктами и отправил обратно в лес. А я остался работать в Сейтлерском районе. Я познакомился с Ваней Никоновым (братом Феди), с Ваней Черненко, с Колей Жиленко, коммунист, работает при общине агротехником, с Сикиновым Николаем из Некрасовки, узнал, что есть в организации активная женщина Осипенко Лена и её дочь Зина. Принесённые газеты и листовки пошли в ход.

Дней через 10 после нашего прихода я сидел у Феди Никонова и наблюдал, что делается на улице. Когда смотрю — в деревню на подводе едут 4 немецких жандарма во главе с офицером. Ехали из Сейтлера, я подумал, что будет обыск, и скоренько, на всякий случай приготовился в поход на горище. Стал наблюдать, и тут подвода останавливается у Фединого дома и жандармы идут во двор. Я охнул, думал, попался, прятаться и уходить мне некуда. Я решил сражаться с ними до последнего и живым в руки не даваться. Приготовил пистолет, занял удобное место за грубой и стал ждать. Через 10 минут услышал немецкий разговор в сарае, ну, думаю, сейчас будут подниматься по лестнице и залезут на горище. Жду, не знаю, сколько прошло времени, от сильного напряжения нервов у меня стало в глазах темнеть. Все тихо. Я осторожно посмотрел в окно, вижу; они садятся на подводу и поехали по деревне к старосте. Оказывается, Федя и Шура ушли на работу, а старуха и старик, когда увидели что жандармы заехали в деревню, закрыли на замок дом, а сами ушли на огород — цапать кукурузу. Немцы зашли во двор, посмотрели, что дом на замке, заглянули в сарай и поехали к старосте. Старуха сейчас же пришла ко мне, бледная, трусится, и просит, чтобы я сейчас же уходил, потому что они сейчас приедут со старостой и будут делать обыск. Я взял мешок на плечи и пошёл по дороге на Бурнаш, зашёл в защиту, потом залёг в пшенице до вечера. Вечером в условленное место пришли Федя и Ваня Черненко и рассказали, что жандармы опять приходили во двор, придирались, почему на дверях нет списка состава семьи. Приказали, чтобы на дверях завтра был такой список. И уехали…

Я подумал, что они приезжали и заглянули во двор совсем не за этим, а нюхают что-то другое, поэтому решил не идти обратно, а попросил подыскать другую квартиру. Я прожил ещё два дня в пшенице, а на третий вечер пришли ребята и сказали, что договорились с Леной Осипенко, можно к ней идти, а её дочь Зина будет нас ждать. Мы пришли часов в 11 ночи. Познакомились, поговорили. Оказывается, Зина едет в Ислам-Терек (п. Кировское) дня на два к тёте. Я даю ей задание: отвезти туда газет и листовок. Приезжает и рассказывает, что листовки и газеты она положила в кошёлку на дно, сверху положила кой-какие продукты и посадила живую курицу. В поезде один немец пристал к ней и хотел забрать курицу. Но её выручил один доброволец, сказал, что она едёт к маме, а мама больная, и немец отстал. Не доезжая Ислам-Терека она увидела, что на дороге работают много мужчин и женщин. Зина вышла в тамбур и сбросила этим людям листовки и газеты. Они бросились собирать и читать. Но потом она сообразила, что совершила неосторожность, и боялась, что на станции могут обыскать вагон и пассажиров, если вдруг кто увидел и по телефону сообщил. Только поезд подошёл к станции — она соскочила и удрала. И остальные листовки распространила в Ислам-Тереке.

Потом я её послал на связь в Желябовку, дал ей задание разузнать у Марцовенко, сколько в Желябовке стоит немцев и какая часть, номер части и какой штаб, и в каком здании расположен. А также отдать ему газеты и листовки. Она пошла, узнала, где он живёт, зашла к нему якобы напиться воды, поговорила с ним, узнала его настроение. А потом прямо сказала, поскольку жена была на работе, а он дома один — без ноги, что ей нужно узнать. Он ей дал все сведения. Я был поражен её смелостью, но мужчин нельзя было посылать, так как немцы и полицейские встречали, проверяли документы и выясняли, почему не работаешь.

Через два дня я послал с листовками и газетами Осипенко Елену в Карпе (Цветущее) к Фатееву, в дер. Емельяновку к Косте Чернухе. Научил её, чтобы она спросила кожи на постолы, когда к ним зайдет, поскольку они не знали друг друга. Но, когда никого не будет, чтобы передала привет от меня и сказала, что я пришёл. На другой день к вечеру пришли ко мне Арсен и Леон, я с ними встретился за огородами. Рассказали, что их крепко преследует староста Заир Темиров и полицейский Полюшкин, хотят их отправить в лагерь для военнопленных. Попросили у меня, чтобы я им разрешил записаться в полицию — охранять железную дорогу, а они дают слово работать, как и работали, в нашу пользу. Я им разрешил, для нас это было бы неплохо. Но им не удалось это сделать — их не приняли

Через два дня ко мне приехал Коля Бижич, я с ним встретился у Вани Черненко. Он мне взволнованно рассказал, что был в Сейтлере у своих. Жандармерия делала обыск у моего брата Тимофея в Бешарани, у сестрёнки Нади, забрали мои фотографии, так что Сейтлерская и Ичкинская жандармерия знает, что мы пришли, но не знает, где мы. Рассказал, что Вера ведёт себя неосторожно, и может получиться такая история, какая уже была, то есть провал. Она без всякой утайки везде разъезжает на велосипеде, сама лично со всеми сообщается, все знают её, она всех знает, и почти все знают друг друга. Недавно в воскресенье там, где она находится, она устроила чуть ли не съезд, в тот день в одно и то же время к ней съехались 10-12 человек. Что многие из Ичкинской группы знают, что я нахожусь в Керлеуте, так как она говорит, что у неё есть старший товарищ в Керлеуте. Коля меня попросил, чтобы я с ней порвал связь. Я был возмущён её поведением, написал ей записку, чтобы Вера немедленно приехала ко мне. 15 июня она ко мне приехала, но не сама, а с этим полицейским Михаилом, у которого она живёт. Оказывается, её ребята устроили неплохо, достали ей немецкое удостоверение с биржи труда, то есть достали бланк с немецкой печатью. Поселили её на 4-м отделении зерносовхоза у полицейского, тот представил её как подругу своей сестры, приехавшую из Симферополя, где они вместе учились. Я был недоволен, что она приехала с полицейским, но делать было нечего, пришлось с ним знакомиться. Наедине со мной она рассказала, что развернула там неплохую работу, заимели радиоприемник. Договорились с медврачом, что она будет давать молодым девушкам и ребятам такие лекарства, которые будут возбуждать на теле язвы, а потом давать им освобождение от строительства укреплений в Керчи. Договорились с ветврачом, что он будет делать такие прививки скоту, который забирали для немецкой армии, что он будет подыхать через несколько дней. Достали мышьяку и собирались отравить водопой, в котором румыны поили своих лошадей. Она мне заявила, что в том, что её ищут, ничего страшного нет, что она иначе работать не может.

Через 3 дня в деревню приехали опять 4 жандарма, об этом мне сообщила Елена. Я предложил ей, чтобы она наблюдала за ними. Они поехали к старосте, посовещались, разбились на 2 группы и пошли на выбор по некоторым дворам. Двое зашли во двор напротив нашего дома, потом в другой. Вышли оттуда и пошли прямо к нам. Деваться было мне некуда, я с горища спустился в сарай, там было немного соломы, я зарылся в солому. Они пришли в комнату, проверили на дверях список живущих, заглянули в кладовую и пошли к соседу, живущем в этом доме под одной крышей, а по пути заглянули в сарай, где я сидел в соломе… и пошли дальше. Через час Елена мне сообщила, что они остались в деревне ночевать. Я подумал, что ночью может быть повторная проверка, поэтому я ночью ушёл в степь, в пшеницу. На другой вечер, когда стемнело, пришёл в условленное место, жду до 12 часов, до часу ночи, до трёх. Я же не мог, днём жара, я без воды горю. Я решил искать воду, но в деревню идти опасно, может там что-то случилось с моими друзьями. Я решил пойти в Бурнаш к речке. Напился, набрал воды в флягу, пошёл обратно на условленное место, но их там не оказалось. Я пошёл опять в пшеницу и залёг на дневку. После отдыха я понял, что у меня нет другого выхода, как пойти в деревню и узнать, что случилось. Сейчас же перемаскировался в колхозника, перевязал платочком щеку, чтобы закрыть шрам, взял с собой пистолет, сам себе написал справку от немецкого старосты, взял под руку свитер и пошёл в деревню под видом менять вещи на хлеб. Зашёл я в дом, который стоит через дорогу от Вани Черненко к кладовщику общины. Я предложил ему поменять свитер на кукурузу. Покупать что-либо он отказался. Я закурил с ним и стал расспрашивать, как живут в общине. Он мне стал жаловаться, что в деревне ночевали жандармы, утром по указке старосты нашли мешок пшеницы у одного, потом и у него забрали и уехали. Это мне и нужно было. На моё счастье пошёл сильный дождь. Я тогда зашёл прямо к Ване Черненко, его мать Нюра меня сразу узнала. Нюра мне рассказала, что Ваня и Зина ходили и не нашли меня, и все беспокоились, что меня поймали. Вечером пришли ко мне почти все мои друзья…

19 июня пришли ко мне связные Саша Сакович и Коля Плетнёв, принесли много газет и листовок. По присланному мне новому заданию нужно было узнать о дислокации войск (в Сейтлерском и Ичкинском районах — ред.) и обратной почтой сообщить. Нужно было срочно послать людей в Желябовку, Сейтлер, Емельяновку и другие места. Это пройдёт два дня, значит, ребята должны здесь ждать. Шура и Нюра пошли в Ички и к вечеру возвратились, сообщили мне, что арестовали всю организацию — около 38 человек. Пакет у Вани (Черненко) был привязан платочком на ноге под брюками. Когда его вызвали на допрос, он успел бросить пакет в кадушку с водой, которая стояла в углу для питья. За ним строго не смотрели и не обыскивали, так как он признался, что ушёл из Керчи и хотел устроиться на работу в зерносовхоз, поскольку у него дома мать больная и старая бабушка. Его к этой группе не приобщили. Но когда он шёл обратно с допроса, подошёл к кадушке воды напиться и незаметно забрать пакет обратно. Потом он этот пакет передал через знакомого полицейского Нюре, и она принесла его мне в полной сохранности, прошитый нитками (подчеркнуто двойной линией! — ред.).

Я проанализировал причины произведённых арестов и пришёл к выводу, что в Вериной группе был провокатор, но кто он — я не мог разгадать. А поскольку Вера так просто себя вела, то он узнал всё и всех. Он также знал, что к Вере скоро придут связные, в том числе и я, поскольку Вера болтала об этом языком. Этим она хотела показать, какой она работник и этим поднять свой авторитет в глазах ребят. Жандармы ждали нашего прихода и хотели накрыть нас всех. Но их дело не вышло, меня и связных им не удалось взять. Это ещё подтверждалось тем, что дней через 10 арестовали Ваню Черненко (поскольку его сначала на третий день выпустили). Федя Никонов уже не стал скрываться, пошёл к старосте и тот ему разрешил работать в общине. Арсена и Леона, т.е. тех, кто нас встречал, когда мы пришли, об этом, очевидно, тоже Вера разболтала своим ребятам ещё до ареста.

Я прожил в степи в пшенице 7 дней, ежедневно встречался со своими ребятами, и они мне рассказывали новости дня. Я узнал, что арестованных отправили в Симферополь, на этом аресты прекратились. Но в Керлеуте мне находиться уже нельзя было, так как они (жандармы) могли здесь сделать ловушку. В лес я уходить не хотел, меня интересовало, чем это дело кончится. И как раз началась уборочная страда, и нам нужно было поработать. Я поставил цель, чтобы на уборке везде стояли наши люди, зав. током, чтобы затягивали уборку и не показывали фактический урожай и расхищали его как можно больше, чтобы часто ломался трактор и долго ремонтировался. Ребята за это дело взялись с жаром. Один раз как бы случайно женщина уронила вилы в барабан, потом как бы случайно в комбайн попал большой осколок от снаряда…

Я вызвал к себе Елену и послал к Фатееву Кузьме, что нам деваться некуда, что необходимо прийти к нему, чтобы он подыскал квартиру. 29 июня я пошёл к нему, а Елене сказал, чтобы никому не говорила, куда я пошёл. А ребятам сообщила, что я пошёл в Аликечь (Охотское), связь будет через неё.

Я нашёл Кузьму и пробыл у него день, но комната у него одна и туда ходят соседки. Поэтому на другой день он отправил меня в сарайчик к брату, тоже в Карпе (Цветущее). Но поскольку там тоже было неудобно находиться (у него много детей), то днём Кузьма послал жену в Емельяновку, вызвал к себе в условленное место Федю Данченко и Михаила Самойлова. Самойлов согласился взять меня, но предупредил, что везде по квартирам стоят немцы. И у него в доме стоят два немца с подводой. Что я буду находиться в убежище в огороде, на винограднике. Там есть колодезь, сделано убежище, как было у Акопа, об этом убежище знает только сынишка 14 лет и его жена. Немцы к нему на огород почти никогда не ходят, ни днём, ни ночью. Кормить они меня будут гуртом — Федя (Данченко), он (Самойлов) и Дёмин Гриша. Я согласился и сказал, что пробуду у него не более месяца. Я дал им задание по уборочной кампании, как в Керлеуте. Грише Демину поручил совхоз Тамак (Изобильное) и Кресты. Ахтырку (часть Емельяновки) взял под своё руководство Данченко Федя. Поручил связаться с учителями, врачом, директором молокопункта в Емельяновке и через него с директором маслозавода в Сейтлере. И дал ему задание, чтобы он достал у врача отравляющих веществ и дал задание директору Сейтлерского маслозавода Жданову, чтобы он при отправке масла на фронт отравлял его. Федя эту задачу выполнил с честью. Жданов с большой радостью согласился это делать, поскольку его семью расстреляли немцы…

Самойлову Михаилу поручил Емельяновку. Посоветовал, что можно использовать в своей группе Шпака, Таригина, Лахина, Шевченко Григория, а он мне ответил, что с этими ребятами он давно работает, и подчиняется с ними Кузьме Фатееву. И дело у нас пошло прекрасно. Например, если при Советской власти каждая лобогрейка вырабатывала не менее 7 гектаров на косовице, то сейчас вырабатывает не более 4-х га. Начали молотить, т. Самойлов подобрал секретный амбар у одного частного человека, договорился с бригадиром, и каждый день 3-4 бестарки завозили зерно в этот амбар вместо общинного, а потом это зерно предполагали раздать своим людям и помочь семьям и жёнам, у которых мужья в Красной армии.

Елена (Осипенко) сообщила мне письмом, которое передала через Фатеева, что всё спокойно, дела идут. Вера, якобы, с жандармами приезжала на квартиру, где она жила в Зерносовхозе, забрала все свои вещи, и её увезли в Джанкой. Что Федя Никонов ухитрился через брата Ваню передать из тюрьмы записку, когда Ваня ему возил передачу, что дела его и Вани Черненко плохие. Однажды пришёл ко мне Гриша Дёмин и сообщил, что к нему пришел какой-то, якобы, лейтенант из лагеря военнопленных и попросил его, чтобы он нашёл человека, который мог бы его отправить в лес и рассказал, где там найти партизан. Гриша ему ответил, что такого человека он не знает, и где партизаны, он тоже не знает, но может показать ему, где Крымские горы и лес. Я ему сказал, что это правильно, чтобы он не шёл на это. Я подумал, что это шпионаж, нюхают или уже нанюхали мой след, но точно не знают, где я.

18 июля утром к Грише опять приходит этот тип, только в другой одежде, и говорит, мол, Стрельников из Тамака, который был арестован при первом аресте в мае месяце, парикмахер, с одним человеком сбежал из Симферопольской тюрьмы, домой идти в Тамак боится, а прячется где-то в саду. Он прислал его сказать, чтобы Гриша пошёл в Тамак к его жене, чтобы она приготовила продуктов ему на дорогу — он будет уходить в лес к партизанам. Гриша ему ответил, что ему некогда ходить в Тамак, а пусть он идёт к дяде Коле, а дядя Коля пойдёт и скажет. Потом подумал и сказал, пусть Стрельников вечером приходит к нему, я хочу видеть и поговорить с ним.

Этот тип ушёл. Гриша его не узнал, что это тот самый лейтенант, который приходил первый раз. Но его приметила его жена Паша и сказала ему. Гриша всё же не поверил, что это тот самый человек, написал мне записку и передаёт через Самойлова и просит, чтобы я сейчас же дал ответ. Я ему ответил, что не верю, а если это на самом деле, то пусть он побудет здесь с недельку, помогите ему продуктами, а тогда что-нибудь придумаем. Я имел в виду, что, если через неделю не будет связи, то сидеть в этой яме я больше не могу — я уйду в лес восстанавливать связь и заберу его с собой.

Мою записку Самойлов не успел передать, так как Гриша уехал в Сейтлер. На полпути Гришу догоняет легковая машина, в которой были два жандарма и этот тип (якобы лейтенант — ред.) — и арестовывают Гришу. Этот тип представляется Грише, что, мол, не узнаешь меня? Тот отвечает, я вас не знаю. Он говорит, а помнишь, я утром у вас был. Приезжает подводчик, с которым Гриша ехал и рассказал подробности ареста. Я понял, что этот сыщик идёт по моим следам.

Вечером я вызвал Федю Данченко, Кузьму Фатеева и Михаила Самойлова и объяснил суть этой провокации. Предупредил, чтобы они на этом уроке научились, и заявил, что я ухожу в лес 25 июля. Кузьме дал задание, чтобы подготовил из группы лагерных военнопленных одного хорошего товарища, смелого, надежного, чтобы согласился идти со мной в лес к партизанам. А также, чтобы в Керлеут сообщили Елене (Осипенко), пусть приготовит дополнительные разведданные. Кузьме поручил сжечь скирды сена, которые заготовили в Карпе (Цветущее) и скирды хлеба, которые они заскирдовали. Пожелал им успеха в их работе, и ушёл. Жалко было расставаться с такими ребятами, им тоже было жалко, они просили, чтобы их не забывали, чтобы я пришёл сам и принёс побольше листовок и газет, как те, которые принесли связные и которые они распространили на сенокосе, на цаповке, где работают много людей на огороде. Они разложили листовки ночью, а утром люди пришли на работу и читали их с удовольствием. А слух распространили, что их самолёт сбросил. А также просили, возможно, им будет плохо, немец начнет их забирать, как военнопленных, то они все, как один, пойдут в лес к партизанам. И чтобы у них был проводник, куда им идти. Я обещал всё сделать, но предупредил, что сам не приду, но кто-нибудь за меня придёт.

Пришли мы в Керлеут на рассвете, Елена уже в противотанковом рву нас ждала, принесла нам воды, продуктов, молока, яичек, масла. Принесла материал по разведданным, то, что я просил. Рассказала мне, что была в Бешарани (Семенное) и в Бурнаше (Уваровка), что моя сестрёнка Надя ездила в Симферополь к матери, Марии, Акопу и Серёже, возила им передачу. Они сидят в гестапо, их гоняют на работу, кормят очень плохо, и они такие худые и голодные, что еле ходят. Просили, чтобы им почаще привозили передачу, иначе они поумирают с голода. Но у Нади и Степана передавать им нечего, кроме сухарей. Но ребята керлеутские отвезли им мешок ячменя и ещё обещали отвезти, это специально для передачи арестованным. Я им за это был очень благодарен.

Я немного с ними побеседовал, дал им задания. Договорился с Еленой об условных знаках, если ещё я приду или кто другой. Вышли мы оттуда (из Керлеута) 27 июля 1943 года. Товарищ, который со мной пошёл, Шибанов Василий, родом из Карельской АССР, парень из кадровых частей Красной армии, молодой, смелый, хороший товарищ, по специальности радист. Дошли мы благополучно, пришли в лес 3 августа, и нашли свой отряд 4 августа. Меня встретили, как с того света, считали, что меня тоже арестовали. И связь в Сейтлерский район посылать тоже не думали. Тов. Ямпольского уже не было, со мной побеседовали т. Мустафаев и Колодяжный. Отнеслись ко мне очень холодно. Я почувствовал, что они недовольны мной и недовольны, что я остался жив. Об этом я подумал ещё тогда, когда вторично пришёл в район и узнал, что мать, мои родственники и все мои друзья арестованы. Я бы в то время не задумавшись отдал свою жизнь, если бы знал, что этим спасу жизни матери, сестры, Серёжи, Акопу и всем остальным друзьям. Но ведь моя жизнь их не спасёт. Мне было обидно и горько на душе, мне не хотелось жить, я не знал, куда мне деться, когда увидел по их отношению, что вся вина падает на меня, а, в сущности, я не виноват. Значит, все мои старания, работа, переживания пошли насмарку, получается, что я ничего не сделал полезного, а наоборот, сделал вред…

Меня прикрепили для питания в 4-й отряд, командир Мозговой. И стал я жить в отряде на правах беспризорного или вольноопределяющегося… Когда сообщили, что 16 августа 1943 года будет самолёт, чтобы принимали, тогда т. Мустафаев мне заявил, чтобы я собирался к полёту. Хотя нет разрешения Булатова (секретаря Крымского обкома ВКП (б) — ред.), но он берёт всю ответственность на себя. На Большой земле наше начальство меня приняло тоже не особенно приятно, с напускной любезностью. Выслушали меня, поругали, предъявили незаслуженное обвинение, словом, наплевали в душу, заставили написать письменный отчёт, и все отвернулись. Вот чем кончилась моя бесславная партизанская жизнь.

20 марта 1944 г.

Материал передается тов. Генову для использования по его усмотрению.

 

 

- Хроника Сейтлерского подполья, написанная собственноручно его руководителем Иваном Сергеевичем Дьяченко.

Уважаемые читатели! Мы публикуем уникальный документ, найденный сотрудниками редакции газеты «Нижнегорье» в Государственном архиве Республики Крым. Это подробный отчёт, а по-существу, хроника Сейтлерского подполья, написанная кавалером Ордена «Красного Знамени», руководителем подпольного райкома ВКП (б) в годы Великой Отечественной войны — Иваном Сергеевичем ДЬЯЧЕНКО (подпольное имя — «Владимир»). 72 года этот бесценный для нижнегорцев документ пролежал на полках архива, никем не прочитанный. А между тем, в посёлке есть улица имени Ивана Дьяченко, на поселковом кладбище стоит над его могилой обелиск со звёздочкой. Одно время было такое впечатление, что Дьяченко унёс в могилу непростую историю Сейтлерского подполья, имена патриотов нашего района, не пожелавших покориться врагу, многие из которых погибли... >>>

 

- 380 ДНЕЙ В ПАСТИ ЗВЕРЯ. Необходимые комментарии к опубликованным воспоминаниям И. С. Дьяченко.

В газете «Нижнегорье» опубликованы бесценные для нашего района воспоминаний бойца Зуйско-Сейтлерского партизанского отряда, а в последствии руководителя Сейтлерского подполья Ивана Сергеевича Дьяченко, обнаруженных недавно в Государственном архиве Республики Крым. Теперь можно сказать, что исчезло ещё одно белое пятно в истории Нижнегорского района: наконец-то, названы все имена героев-подпольщиков, а также имена провокаторов и предателей. Конечно, возникает вопрос: почему это не было сделано сразу после войны или в течение стольких лет после освобождения Крыма? Вопрос этот не такой простой, как кажется. Поэтому ответим на него лучше не в начале, а в конце данной статьи... >>>

СУДЬБА ПАРТИЗАНА

Эту правдивую, трогательную историю, берущую начало ещё до войны, рассказали мне недавно в одном из Присивашских сёл. В ней есть место и подвигу, и отцовской любви, и сердечной доброте. Люди, о которых я хочу рассказать, как мы теперь понимаем, являются достоянием Нижнегорья, его «Золотым фондом». Но в то же время они были простыми людьми, связанными неразрывными нитями с судьбой своей Родины…

В селе Любимовка, на просторе присивашских степей вырос и окреп замечательный паренёк по имени Михаил. Как и все пацаны, любил купаться в реке, кататься на лошадях. Его отец, Фёдор, коренной степняк, привил ему любовь к повседневному сельскому труду, но мальчика всё время тянуло к столярному делу — и в конце концов он стал мастером. В Любимовке до сих пор сохранился дом, в котором столярку делал Михаил Гречко. Он был видным парнем и взял в жёны одну из самых красивых девчат на селе. У них родился сын, а перед самой войной — дочь. Но так получилось, что ушла красавица-жена к другому — с маленькой дочкой. А сына сельский столяр не отдал — оставил жить в отцовском доме. Перед войной он переехал в Мангит (ныне Коврово). Оттуда и ушёл в конце октября 1941 года в Крымские горы в составе Колайского партизанского отряда (Мангит, нынешнее Коврово, тогда входило в состав Колайского района). Если быть точным, то ушёл не пешком, а ехали партизаны на бричках, тачанках и «линейках», нагруженных оружием и продовольствием. Ехали с песнями, но когда оказались в полном окружении, в заснеженном лесу — было, как говорится, не до песен.

Прошли первые бои, появились первые людские потери. А весной, когда иссякли последние запасы продовольствия, начался голод. Варили мох, кожаные ремни, и с надеждой смотрели в небо — ждали помощи с Керченского полуострова, где уже находились наши десантные войска, действовали аэродромы. Негласно командиры отпускали ослабевших бойцов «на прокорм», а официально — отправляли на продовольственные операции и на подпольную работу. Как гласит семейное предание, земляк, товарищ по отряду предложил Михаилу пойти домой, подкормиться, а потом вернуться. Но стойкий партизан отказался, понадеявшись на здоровье и помощь с воздуха. И помощь пришла. Но за три дня до сброса первого парашюта с сухарями, находясь на боевом посту в дозоре, Михаил Гречко умер от истощения на 41-м году жизни. Наверное, в последние минуты он видел в голодном полусне личико своего сына — Ванечки, и молил Бога, чтобы тот выжил…

И Ваня действительно выжил не с родной матерью, а с мачехой. А родная мать жила в соседнем селе с дочкой. И всё же после освобождения Крыма, когда на Михаила пришла похоронка (почему-то из Ростова-на-Дону), собрала свои вещи и ушла на Родину — куда-то на Украину. Наверное, к родителям. А партизанский сын остался один. Тогда Ваня собрал в мешок столярные инструменты — единственное наследство, доставшееся ему от отца, — и пошёл по полям в Изобильное, где жил его дядька. Но дядька, то ли от радости, что живой остался после войны, то ли по другой причине — сильно выпивал. И без колебаний пропил все до единого инструменты брата.

И тогда Ваня решил поехать учиться в Керчь. В холщовой сумке была у него всего одна краюшка хлеба, которую он съел не сразу, а отламывал по кусочку, чтобы хоть как-то утолить голод. А последние три дня вообще ничего не ел. И по дороге домой, в поезде потерял сознание… Он мог бы повторить судьбу своего отца и умереть от истощения, если бы добрые люди не помогли ему — привели в чувство и что-то дали поесть. Как только окреп Ваня — снова поехал учиться. Только уже поближе, в Джанкой — на тракториста. И даже работая в поле, получал очень скудную пайку — ломтик хлеба и поллитра веяного молока. Эти подробности мне рассказала дочь Ивана Гречко — Валентина Анисимова. Она также рассказала, как отец познакомился с её будущей матерью — Надеждой. Однажды бригадир послал девушку в поле, к трактору Ивана Гречко — за гаечным ключом. Подошла она к нему и говорит: «Дядько, дайте ключ!». А тракторист отвечает: «Какой я тебе дядько — я всего на год старше тебя!».

В семье Гречко, как реликвию, берегут справку Крымского обкома партии, где чёрным по белому написаны горькие слова, что Михаил Гречко умер на боевом посту… от истощения. Среди крымских партизан, не вернувшихся с огненных гор, второе место после погибших в бою — занимают умершие от истощения…

Олег ТИМШИН, заслуженный журналист Республики Крым.

ДВЕ ЖИЗНИ ЗА ОДНУ

Эту трогательную историю о молодой красавице и отважном партизане рассказали мне старожилы с. Митрофановка. Поначалу она показалась не очень реальной, однако, когда я вник во все особенности партизанского движения в Крыму — моё мнение изменилось. Я нашёл их имена в Книге Памяти и в Книге скорби Республики Крым, и понял, что просто не имею права не рассказать эту трагическую историю любви.

Девушку звали Люба, и жила она по улице Школьной, недалеко от нынешнего здания Митрофановского сельсовета. Здесь по соседству проживали две семьи — Поваляевых и Роговых. У Поваляевых было четверо детей, а у Роговых — ни одного. И тогда они договорились, что маленькую Любочку будут воспитывать Роговы. Сегодня это может показаться странным, но в те довоенные времена, когда многие с трудом пережили голод 33-го года и нередко брали в семьи чужих, оставшихся без родителей детей (как, к примеру, это сделала моя прабабушка) — такие случаи имели место. И выросла Люба настоящей красавицей, стала комсомольской активисткой и её даже взяли в райком комсомола на работу.

Здесь она и познакомилась с комсомольским работником Василием Ницыным, присланным из Феодосии для "укрепления" сельских кадров. По рассказам старожилов, он был молод и статен, и в него нетрудно было влюбиться сельской красавице. И уже после начала войны, но ещё до прихода фашистов в Крым, — Люба Рогова забеременела. Но в это время пришёл приказ: всем работникам милиции, прокуратуры, райисполкома, райкома партии и райкома комсомола влиться в ряды Сейтлерского партизанского отряда, который 31 октября 1941 года в количестве 71 человека направился в Крымские горы.

И вот молодая пара, не успевшая даже расписаться в ЗАГСе, на бричке с двумя узелками поехала навстречу неизвестности. Нет, это не была "прогулка для девушек": уже 6 ноября отряд попал в окружение и с боем прорвался в горы, потеряв погибшими и пропавшими без вести более половины состава. К тому же, в горах выпал глубокий снег, а в декабре ударили 20-градусные морозы. По существу, более месяца отряды второго партизанского района выживали в изоляции от Центрального штаба. И только в декабре наш земляк, отважный связной Георгий Гаркавенко, сумел пробраться по заснеженным горам в леса Крымского заповедника и вернуться обратно.

А весной начался голод: расположение продовольственных баз выдали местные жители румынам. Я пишу об этом для того, чтобы стало понятно, какие лишения перенесла беременная Люба Рогова. И когда в мае 1942 года командованием было принято решение часть небоеспособных партизан отправить "на оседание", то есть для ведения подпольной работы — она оказалась в их числе.

Как на восьмом месяце беременности, она пробралась из леса в родную Митрофановку — один Бог знает. Здесь с помощью местной повитухи она родила мальчика и назвала его Анатолием. Но недолго наслаждалась Люба материнским счастьем: в селе нашлась женщина, которая донесла в гестапо о нахождении бывшей партизанки. Мне назвали её имя и фамилию, но я не стану их обнародовать — ведь с тех пор прошло более 70 лет.

Любу схватили и повезли в сейтлерское гестапо. Малыш, оставшийся без материнского молока, беспрестанно кричал. Тогда немецкий офицер, который квартировал у Роговых, понёс ребенка к колодцу. Но тут наперерез ему выбежала из дома бабушка и сказала немцу: "Ты же из этого колодца потом воду будешь пить!". Тогда фашист приставил пистолет к маленькому височку, но бабушка вырвала малыша из рук злодея и отнесла к своим родственникам, где прятала Анатолия некоторое время.

И примерно в эти же летние дни разыгралась другая трагедия. Узнав о том, что у него в степном Крыму родился сын, а жену забрали в гестапо — Василий Ницын в качестве партизанского связного попадает в Сейтлер. Здесь он встречается со своим знакомым, который пошёл на службу в полицию, просит его помочь выручить Любу из гестапо. Но, как рассказывают старожилы, этот "знакомый" выхватил наган и застрелил партизана. И даже указывают точное место его гибели: возле старого элеватора. Факт и время гибели партизана подтверждается в Книге Памяти Республики Крым, где есть следующая запись: "Ницын Василий Пантелеевич, 1910 г. рождения, уроженец и житель с. Сейтлер, боец Сейтлерского отряда, погиб в июле 1942 года".

А маму-партизанку из Сейтлера отправили в джанкойский концлагерь. И, как рассказывают старожилы Митрофановки, — родственники Любы Роговой — в неё влюбился немец-охранник. Он предлагал ей уехать в Германию, но она отказалась. Возможно, надеялась, что ещё подержит на руках своего единственного сыночка. Но эта сокровенная мечта не сбылась: её расстреляли, как поступали с большинством попавших в лапы гестапо партизан. В Книге Памяти Республики Крым (т. 6) записано: "Рогова Любовь Фёдоровна, 1920 г.р., русская, уроженка д. Митрофановка Сейтлерского района, боец Сейтлерского отряда, расстреляна карателями 6 ноября 1941 г.". В этой записи есть опечатка: расстреляна не в 1941, а в 1942 году.

А чудом оставшегося в живых малыша — её сына — спасало чуть ли не всё село. Бабушку и дедушку тоже забрали в тюрьму в Курман (Красногвардейский). Пока они там находились — ребёнка смотрела Валентина Белоусова (Ткаченко). Выкормила, вынянчила и передала вновь дедушке и бабушке, когда они вернулись из неволи. После войны мальчик пошёл в школу, в селе живёт его одноклассница — Неля Ивановна Хрестенкова. Она и рассказала мне о дальнейшей судьбе сына погибших партизан. Его направили в Суворовское училище — он стал офицером.

Однажды он поехал в Феодосию, где жил его товарищ по Суворовскому училищу. Анатолий провёл несколько дней у него, на виду у дедушки и бабушки, которые жили в этом же дворе. А через некоторое время старики узнали, что у их погибшего сына Василия Ницына есть в Митрофановке сын. А когда приехали туда, то увидели того парня, который несколько раз приезжал в Феодосию из Митрофановки. "Ах, если бы мы знали, что это наш внук!", — всплеснули руками старики. Вот так бывает в жизни.

Сейчас Анатолий Рогов уже на пенсии, живёт в Челябинске, иногда звонит родственникам, но телефон его не записали. Но всё равно мы узнали о трагической судьбе и любви двоих бойцов Сейтлерского партизанского отряда.

Олег ТИМШИН, заслуженный журналист Республики Крым.

 

БАЛЛАДА О ПАРТИЗАНСКОМ ПОЭТЕ

Занимаясь историей Сейтлерского партизанского отряда, мне по крупицам удалось собрать сведения из короткой, но яркой биографии молодого поэта — Виталия ПОЛЯКОВА.

Он родился вдали от солнечного Крыма, в Иркутске, в семье почтового служащего. С детства писал стихи, очень любил читать книги и после школы поступил на факультет восточной филологии Дальневосточного государственного университета. Мечтал стать профессиональным поэтом или литературоведом, но суровая предвоенная реальность в корне изменила его судьбу.

Со студенческой скамьи в октябре 1939 года он был призван в Красную армию и проходил службу в 297-м пограничном полку 184-й стрелковой дивизии в Крыму. Здесь его и застала война. В октябре 1941 года, когда гитлеровцы прорвали оборону на Перекопе, пограничникам был дан приказ любой ценой не пустить врага в Крымские горы и на Южный берег. И они стояли насмерть вдоль линии обороны — от Зуи до Феодосии. К сожалению, до сих пор не оценён по достоинству подвиг пограничников, но именно они дали возможность многим окружённым в Крыму нашим частям отойти на Севастополь.

Боец Виталий Поляков в предгорьях принял боевое крещение, отбивая атаки не только немецкой пехоты, но и танков. После приказа об отходе 297-й пограничный полк под руководством майора Панарина дал бой фашистам у подножия горы Кара-тау на Караби-яйле, а затем с боями стал пробиваться к Алуште. Именно здесь в начале ноября в "котле" оказались несколько тысяч красноармейцев, попав под артиллерийский, миномётный и пулемётный обстрел. Здесь оказался и наш Сейтлерский партизанский отряд. В ночь с 6 на 7 ноября оставшиеся в живых пограничники, кавалеристы и партизаны прорвались с боем в горы в районе водопада Джур-Джур (ныне с. Генеральское). Конечно, прошедшие через такую "мясорубку" люди были шокированы, говоря современным языком. Тем более, что в эти дни непрерывно шёл дождь, а 11 ноября выпал глубокий снег и ударили 20-градусные морозы.

Но и в этой, казалось бы, безнадёжной ситуации, партизаны и красноармейцы сумели выжить в горах, построив землянки, и начали первые боевые действия против оккупантов. В рядах самых активных народных мстителей был и Виталий Поляков, который не только не пал духом, но и подбадривал товарищей только что написанными стихами. В своём знаменитом "Дневнике партизана" начальник второго партизанского района Иван Генов записал 18 декабря 1941 года: «Во второй половине дня провели собрание партизан (Сейтлерского отряда — авт.)… Меня познакомили с партизаном-поэтом Виталием Фёдоровичем Поляковым… — Стихи он пишет неплохие. Партизаны их любят, — шепнул мне сидевший рядом комиссар отряда Пузакин. — Может, почитаете, — попросил я. Поляков смутился, потом расстегнул полевую сумку, достал потрепанную тетрадь и начал читать…

Победа или смерть!

Нелёгкой, торной,

По партизанской ты идёшь тропе.

Смелей вперёд,

Дерись в бою упорно

И знай:

Победа ждёт тебя в борьбе».

Каким же надо было быть оптимистом, чтобы в полном окружении написать такие строки! Когда вокруг гибли товарищи, рядом в землянке стонали раненые. Но Виталий был, прежде всего, отважным бойцом, а не только поэтом. Через месяц с небольшим после этой встречи с Геновым разведчик Виталий Поляков был ранен и чудом остался жив, проведя в морозном, заснеженном лесу сутки после боя у деревни Казанлы на Караби-Яйле. Об этом бое подробно рассказал Генову командир разведчиков, капитан Иван Юрьев. Группа вышла на задание днём, 28 февраля 1942 года, с целью проведения диверсии в районе деревни Баксан (ныне Межгорье). К вечеру добрались до деревни Казанлы на яйле и заночевали в пустующем доме, выставив надёжное охранение. И не зря: ранним утром дозорные донесли, что партизан окружают с двух сторон, видно, о них сообщили гитлеровцам. Начался бой.

— Партизаны Мандрыкин, Поляков и Базелев вышли во фланг оккупантов и открыли по ним огонь. Под прикрытием их огня мы продолжали продвигаться к лесу. При перебежках были убиты парторг группы Амерханов, бывший начальник райотдела НКВД Сейтлерского района Скавронский, ранен в ногу боец Бочаров. Когда дистанция между партизанами и гитлеровцами сократилась до 200 метров, они бросились в атаку, крича на ходу: "Рус, партизан, сдавайся!". Вот они уже совсем близко. Тогда Бочаров с гранатой в руке бросился в гущу боя. Раздался сильный взрыв. Осколки насмерть сразили героя… Уже ночью нас, совершенно обессиленных, подобрала высланная из лагеря разведка. Мандрыкин и его товарищи явились на другой день и привели раненого поэта-партизана Виталия Федоровича Полякова", — вот как описал этот страшный бой капитан Юрьев — будущий командир Ичкинского отряда.

И на этот раз смерть стояла рядом с поэтом, но не посмела его забрать к себе. Даже будучи раненым, он продолжал писать "военные" стихи. Через три недели после этого боя комиссар партизан Николай Луговой записал в своём дневнике: "…А у соседнего костра свой разговор: бойцы слушают своего поэта. Он басит, как в трубу: "Сквозь бури, туманы, дожди и метели — по шири воздушных дорог, вы к нам, партизанам, на помощь летели, и враг удержать вас не мог". Читал Виталий Поляков — мы узнали его по голосу. Он, этот густой его бас, звучал сказочно громко, множился в чуткой тишине горного леса, и трогал каждым словом, каждой ноткой…". Его хотели вместе с другими ранеными отправить самолётом на Кавказ, но он отказался. Он наравне со всеми ходил на боевые задания, а 24 июля 1942 года начался "большой прочёс" Зуйских лесов. Партизаны два дня стояли насмерть, а потом, под прикрытием боевых групп, стали постепенно отходить, уносить на руках раненых. "Разрешите остаться в группе прикрытия", — обратился к командиру поэт-партизан Поляков. Группа до ночи отражала атаки врага, а потом двинулась вслед за ушедшим отрядом. Но попала в окружение.

Из 27 человек в живых чудом остался жив тяжело раненный партизан Паршин, которого гитлеровцы посчитали мёртвым. Он и рассказал впоследствии командиру Юрьеву о гибели группы прикрытия. А тот в свою очередь рассказал эту историю жене, которая уже после войны опубликовала свои воспоминания о поэте-партизане. И часть этой статьи я случайно нашёл в Изобильненском школьном музее, которым заведует учитель-краевед О. З. Полун.

Так стали известны реальные обстоятельства гибели партизанского поэта. В шестом томе Книги памяти Республики Крым я нашёл точную дату его гибели — 27 июля 1942 года. А за два месяца до этого дня погиб его боевой товарищ и ровесник Семён Базелев, с которым он выходил из боя на Караби. Через два месяца погиб и Василий Мандрыкин, который вынес на спине из окружения партизанского поэта. А где находятся могилы трёх боевых друзей — точно никто не знает. Впрочем, как и могилы всех погибших в горах сейтлерцев… Но сохранились некоторые стихи молодого партизанского поэта, к примеру, этот:

Не умею писать я о милых —

Мало лирики в нашей борьбе.

Всю свою стихотворную силу

Отдаю, партизан, я тебе.

Я боец, как любой из отряда,

Но поставил задачу себе:

Бить врага и стихом, и прикладом,

И вдвойне быть полезным стране.

Олег ТИМШИН, заслуженный журналист Республики Крым.

 

 

ПАРТИЗАНСКАЯ МЕДСЕСТРА

Наша землячка, Софья Павловна Достанко, славная защитница Отечества, участница партизанского движения Крыма. Сразу же после окончания медучилища в Евпатории она попала на фронт и с отступающими с Перекопа войсками оказалась в окружении, а затем пробилась в горы к партизанам. Я хочу назвать две шокирующие цифры, которые раскрывают суть подвига крымских партизан: осенью 1941 года в лес ушли 3734 человека, а после зимы 1942-1943 года в отрядах осталось… 266 партизан. И медсестра Софья Достанко была в их числе.

Нет, не зря на лацкане её пиджака сияют два Ордена — «Красной звезды» и «Великой Отечественной войны». И не зря именно к ней в Садовое приезжали знаменитые партизанские командиры Клемпарский, Луговой, Генов. Только они знали, сколько людей спасла от смерти эта хрупкая, но мужественная медсестра… Точно известно, что на Большую землю самолётами отправлено 450 раненых, половина из них перебинтована, выхожена Софьей Достанко. Она не сделала ни одного выстрела по немцам или румынам, но её медицинский подвиг — не менее значимый.

Она прошла со своим отрядом, а затем четвёртой партизанской бригадой Южного соединения, которой командовал Х. К. Чусси, все тяготы боёв и жизни в горах. В беседе со мной она обмолвилась, что в самые голодные месяцы спасались тем, что ловили в озёрах лягушек и варили из них суп. И это был царский обед! А в иные месяцы питались мохом, и несколько сот партизан умерли от истощения. И ведь умирали они на глазах у медсестры Достанко, которая тоже вместе с ними голодала.

Однажды вместе с разведгруппой она пошла в село, занятое фашистами и попала в руки местных полицаев. Те отвели её к старосте. Однако у старосты, как выяснила Софья в беседе с ним, осенью 1941 года пропала дочка — студентка Ялтинского медучилища. Возможно, она тоже находилась в горах у партизан. И он пожалел совершенно истощённую партизанскую медсестру, приказал полицаям переодеть её в нормальную одежду, накормить, затем, якобы повёз её в комендатуру, но по дороге отпустил. А если бы не отпустил, то наверняка Софья попала бы в концлагерь у совхоза «Красный», из которого редко кто выходил живым…

Помнит Софья Павловна и последний крупный бой у деревни Бешуй. В начале февраля 1944 г. фашисты начали накапливать силы в районе нынешних сёл Доброго, Заречного, Партизанского — вблизи расположения 4-й бригады Южного соединения, которой командовал X. К. Чусси. Стремясь опередить противника, X. К. Чусси сосредоточил у Дровянки боевые группы 6-го и 7-го отрядов. Им предстояло первыми нанести удар по фашистам.

Гитлеровцы стянули к партизанским позициям танки и артиллерию, с утра до вечера над лесом кружил самолёт-разведчик. Утром 7 февраля после артподготовки цепи карателей двинулись в атаку. Обладая численным превосходством, они рассчитывали прорвать партизанскую оборону, выйти в тыл бригады, а затем, окружив её, уничтожить. Вводя в бой всё новые и новые подразделения, противнику удалось выбить 7-й отряд с занимаемых рубежей, овладеть Дровянкой и захватить господствующую над местностью высоту. Возникла чрезвычайно опасная для партизан ситуация: каратели могли оттеснить бригаду к горе Абдуга, куда уже начал отходить 6-й отряд, и взять её в кольцо. По приказу X. К. Чусси группа партизан во главе с В. Кочкаревым смелым ударом с тыла выбила противника с высоты (в схватке В. Кочкарев погиб) и при поддержке резерва закрепилась на ней. На помощь 7-му подоспели 2-й и 3-й отряды, и каратели вынуждены были оставить захваченные ими в окрестностях Дровянки рубежи.

Теперь фашисты повели наступление к месту слияния рек Косы, Альмы и Мавли. Партизаны, разгадав манёвр противника и оценив его численное преимущество, пропустили его в лес, отойдя на новые позиции. Втянувшись в узкую долину, идущую вдоль русла Сухой Альмы и дальше, к горе Абдуга, каратели оказались в западне. По ним ударили отряды, занявшие высоты по берегам реки. С флангов открыли огонь группы И. Бондаренко, К. Кособродова.

Неся большие потери, противник в панике начал отступать в сторону Симферополя. А здесь карателей встретил отряд Г. Грузинова, вышедший на дорогу Дровянка - Партизанское...

9-11 февраля фашисты, подтянув свежие силы, пытались возобновить наступление, но, встретив упорное сопротивление 4-й и 6-й бригад, вынуждены были покинуть лес.

Потери партизан составили 18 человек убитыми, 35 ранеными. И за этими ранеными ухаживала медсестра Сонечка, как её тогда называли партизаны.

А через два месяца она вместе с боевыми товарищами вошла под Красным знаменем в Симферополь. Волею судьбы она оказалась в селе Садовом и всю жизнь проработала в местном ФАПе, затем в участковой больнице — медсестрой. И спасла жизнь не одному своему односельчанину. И её дочь Нина пошла по стопам матери — более 40 лет работает медсестрой в этой же больнице, на «скорой помощи». И уже о ней надо писать очерк, только без слова война.

Олег ТИМШИН, заслуженный журналист Республики Крым.

 

 

Иван ГЕНОВ. Судьба партизана

Иван Гаврилович Генов — болгарин, патриот, партизан, коммунист, интернационалист. К этой характеристике можно ещё многое добавить: активный борец за советскую власть, талантливый организатор, блестящий писатель, опытный хозяйственник и администратор, наставник молодёжи, неутомимый исследователь, оставивший яркий след в истории Крыма. И это всё — один человек. Занимаясь изучением творческого наследия Генова более 37 лет, я не переставал удивляться широте его взглядов, глубокому проникновению в суть вопросов, человеческому пониманию и простоте общения с людьми. Всегда внешне безукоризненный, в тщательно отутюженном костюме, блестяще начищенных ботинках, очень спокойный и рассудительный, он сразу вызывал доверие и уважение собеседника.

Genov1Припоминается одна встреча: лет 10 назад в Садовое приехала телевизионная группа, и девушка-журналист, видимо, получив задание редакции, попросила меня встретиться с кем-то из жителей, знавших Генова. Я познакомил её с Прасковьей Степановной Пеевой. Девушка всё допытывалась, часто ли пил Генов, был ли в разговоре грубым, следил ли за собой и всё в таком духе. Прасковья Степановна внимательно её выслушала, удивленно посмотрела и сказала: "Ну что вы, такой уважительный мужчина, я редко таких встречала!".

Вопрос был исчерпан. Эта деталь характеризует Ивана Гавриловича — интеллигент до мозга костей, он никогда не кричал на собеседника, не давил своим авторитетом, а спокойно убеждал аргументами, делая своим сторонником. Этот его характер, самовоспитание, внутренняя составляющая привлекали к нему людей. Присуще ему было и чувство юмора, причём такого тонкого, необижающего. Мне довелось встретиться с бывшими партизанскими командирами и рядовыми партизанами: В. Чёрным, Н. Клемпарским, А. Сермули, Н. Клементьевым, Н. Олейниковым, — и все они очень тепло отзывались о Генове как о человеке, отмечая его простоту в общении, умение находить общий язык и с руководителями, и с подчинёнными. Откуда это всё у простого крестьянского парня, ставшего вторым по значимости руководителем партизанского движения Крыма?

Жизненный путь Генова был непрост и тернист. Родился Иван Гаврилович 24 октября 1896 года в селе Ново-Царицыно Табулдинской волости Феодосийского уезда в семье болгарина-переселенца. Дед его, Иван Генов, был участником апрельского восстания под предводительством Христо Ботева в 1875 году. Турки тогда жестоко расправились с восставшими, тридцать тысяч болгар было вырезано. По всему миру прокатилась волна возмущения. Под давлением прогрессивной русской общественности император Александр II объявил войну Турции и послал в Болгарию армию генерала Гурко. Переправившись через Дунай, русские войска начали освобождение Болгарии. В составе русской армии был полковник Рудь Павел Николаевич. Он был хозяином большого поместья вдоль реки Биюк-Карасу от села Зыбино до Желябовки. Приветливые и трудолюбивые болгары понравились ему, и, согласно царскому указу, разрешавшему болгарам переселятся в южно-российские губернии, Рудь выписал 12 болгарских семей в своё имение "Чотты".

Он поселил их на берегу реки, так появилась первая улица в Садовом — улица Нижняя, сейчас улица Октябрьская. Среди переселенцев был и Иван Генов. С собой болгары привезли черенки винограда, семена, в том числе и сладкого перца, положив начало земледелию в этом районе. Долгими зимними вечерами дед рассказывал маленькому Ване о храбрых болгарских повстанцах, их мужестве и героизме. Затаив дыхание, мальчик слушал, и это были первые уроки воспитания справедливости и ненависти к поработителям.

Из бедности семья не могла выбраться, особенно после пожара, когда сгорели все хозяйственные постройки, скот, инвентарь. С горя заболел и умер отец, мать осталась с двумя детьми. С раннего детства Ване Генову пришлось трудиться, работал он подпаском у богатых соседей, а зимой учился в церковно-приходской школе. Врезался в память один случай: однажды изнурённый ребёнок заснул, а коровы забрели на соседский хлеб и потравили его. Проезжал мимо хозяин и жестоко исхлестал ребёнка плёткой. Соседи посоветовали матери обратиться в суд. Пешком дошли они до мирового судьи в Табулды. Судья вынес "справедливое" решение: взыскать с обидчика штраф 3 рубля, но в пользу казны. Так, вспоминает Генов, "своей шкурой я заработал первые деньги в пользу царя". Чуть позже ему пришлось работать и в лавке хозяина, учиться на сапожника в Карасу-Базаре (Белогорске), пасти овец на Караби-Яйле. В то время богатые односельчане занимались овцеводством. Они покупали овец с молодняком в Бессарабии, перегоняли овец через Одесскую, Николаевскую, Херсонскую губернии в Крым, на высокогорное пастбище. Там откармливали и осенью продавали. Генову пришлось работать помощником чабана и выполнять разные подсобные работы. За несколько лет он хорошо ознакомился с Караби-Яйлой, знал здесь каждый родник, пещеру, скалу, камень, что позже ему очень помогло в партизанской борьбе в годы Гражданской и Великой Отечественной войн.

С юмором он вспоминает свою первую "диверсию": был в стаде козёл, который очень надоедал чабанам, "только примостишься за кустом, а козёл нападает сзади". Тогда чабаны подговорили Ваню разозлить козла, что он успешно и сделал. Козел разбежался и сорвался со скалы. Хозяин высчитал стоимость козла из жалованья, но, гордый этим поступком, Генов пишет, что это была его первая успешная "диверсия" в жизни.

Особенно быстро формирование революционных взглядов Генова происходило в период революции 1905-1907 годов, когда он познакомился с сосланными в Ново-Царицыно, молодыми социал-демократами, которые объяснили ему основы политэкономии. Так формировалось неприятие несправедливости существующего строя. Формировалось также и негативное отношение к церкви. Местный священник Зиновий вёл праздный образ жизни, не отставала от него и матушка. Позже, в 1918 году, священник выдал 18 красногвардейцев белым, их расстреляли возле старой аптеки. Когда возвратились красные, они расстреляли отца Зиновия. Таковы были реалии гражданской войны.

В 1916 году двадцатилетнего Ивана Генова призвали в царскую армию и отправили на фронт. Но прослужил он недолго, заболел желтухой и был комиссован. Вернулся в село весной 1917 года уже убеждённым большевиком.

Стремительно надвигалась революция. Генов, участвует в создании Ревкома, красногвардейского отряда, занимается изъятием зерна и ценностей у богачей. Участие в партизанской борьбе дало Ивану Гавриловичу неоценимый опыт, который очень пригодился ему в годы ВОВ. Стоит про это время отметить ещё такую деталь: в годы Гражданской войны Генов вёл дневниковые записи, его товарищи знали об этом. После войны они обращались к нему с просьбой подтвердить их участие в борьбе за советскую власть. Генов многим помог, но записи его сгорели. Учитывая этот факт, уже в годы Великой Отечественной войны он тоже вёл записи, но закапывал дневники в землю, использую коробки из-под пулемётных лент. Всего им закопано пять коробок, четыре из них были откопаны после освобождения, а пятая была потеряна. Несколько лет назад она была найдена "чёрными копателями" на горе Средняя, но, к счастью, ценных материалов в ней не было — были газеты, листовки, личные вещи. Всего Генов закопал тринадцать общих тетрадей, которые явились основой книг "Дневник партизана" и "Четыре времени года".

В межвоенный период Иван Гаврилович вёл активную пропагандистскую работу среди трудящихся болгар на юге России. Интересно отметить тот факт, что будущий основатель Болгарской Коммунистической партии Георгий Димитров был в то время в подчинении Генова.

В 20-30 годы Генов работал на руководящих должностях в Ичкинском районе, в Армянске, в Старом Крыму, в Ялте, в Симферополе и везде показал себя опытным партийным и хозяйственным руководителем.

Когда в сентябре 1941 года стало понятно, что Крым не удержать, началась подготовка к партизанской войне. 4 сентября к Генову пришёл Алексей Васильевич Мокроусов и предложил вместе с ним пройти в обком партии. Там им объявили о создании партизанских отрядов. Мокроусов был назначен руководителем партизанского движения Крыма. При этом учитывался его партизанский опыт во время Гражданской войны. Мокроусов сразу предложил Генову быть его заместителем в подготовке и организации партизанского движения. 5 сентября Генов был назначен начальником 2 Партизанского района, располагавшегося в Белогорских и Зуйских лесах.

Несколько лет назад мне довелось встретиться с автором известной книги о партизанах Крыма Евгением Борисовичем Мельничуком "Партизанское движение в Крыму 1941-1944 годов". По общему мнению крымских учёных и краеведов — это наиболее объективное произведение о крымских партизанах. Ни слова отсебятины, только факты на основе документальных материалов. При этом — блестящая аналитика. Всё это позволило назвать книгу Мельничука "энциклопедией партизанского движения в Крыму".

Книга первая "Накануне" вышла в свет в 2008 году. Сейчас Евгений Борисович готовит к выпуску ещё три тома. Первыми словами его были: "А вы знаете, я считаю Генова партизаном № 1". На вопрос "Почему?" он ответил, что благодаря Генову были подготовлены партизанские базы, разработаны тактика и стратегия партизанского движения. Кроме того, Генов командовал самым большим и боеспособным партизанским районом, вынесшим основную тяжесть борьбы с немецко-румынскими захватчиками и их пособниками. Действительно, в книге "Партизанское движение в Крыму" Мельничук 24 раза ссылается на книгу Генова "Дневник партизана", считая её одним из главных первоисточников. Основное её достоинство — правдивость.

Нужно сказать, что партизаны Крыма действовали в очень сложных условиях: небольшая территория горно-лесистой местности была перерезана десятками дорог, по которым противник мог перебрасывать свои войска и проводить наступательные операции против партизан. Кроме того, большая часть населения в горных и предгорных населённых пунктах отрыто перешла на стороны врага, что крайне за-трудняло действие партизанских отрядов. С огромными трудностями Генов столкнулся уже в период заготовки и закладки продовольственных баз. Начальство полагало, что немцы задержатся в Крыму не более чем на три-четыре месяца, и из этого расчёта необходимо заготавливать продукты. Только А. В. Мокроусов посоветовал запасаться на 5-6 месяцев по армейской норме, а фактически была завезена годовая норма. Пришлось столкнуться с ярым бюрократизмом, а зачастую и саботажем партийных и государственных чиновников. Один из высокопоставленных руководителей пригрозил Генову, что он на своём горбу вынесет из леса оставшееся продовольствие.

Огромные проблемы были с кадрами: зачастую командирами партизанских отрядов назначались сугубо штатские люди, не имевшие военного опыта, а комиссарами — партийные работники, не понимающие своей роли. Приходилось учить их уже в боевых условиях. Нужно учесть и такой факт: подготовка и начало партизанского движения в Крыму проходили осенью 1941 года, когда немецко-фашистские войска стояли под Москвой, и помощи из центра не было никакой. Приходилось опираться только на свой опыт партизанской борьбы в Гражданской войне и на собственную интуицию.

Очень сложно складывались отношения между гражданскими и военными командирами. Отступающие войска Красной Армии прорывались к Севастополю и, когда это не удавалось, вынуждены были пополнять ряды партизан. Кадровые военные свысока смотрели на местных командиров и не хотели им подчиняться. Иван Гаврилович вспоминает, на его взгляд, забавный случай: партизаны привели заблудившегося лейтенанта, который был навеселе и всё время кричал "Петька, где мой ливольверт?". Пришлось отделаться от горе-вояки, дали ему фляжку спирта и полведра вина и отправили дальше.

Большой проблемой было предательство местного населения. Значительная часть продовольствия была с их помощью разграблена, и уже к зиме у партизан начался жестокий голод, ели всё, что можно было. На обложке книги Генова изображен момент выхода партизан из окружения 11 ноября 1941 года. Впереди идёт проводник Григорий Назаренко, за ним Генов, а третьим — наш земляк, агроном совхоза “Чотты” Иван Яковлевич Егоров, самый рослый, в овчинном полушубке. Как рассказывает его дочка Анна Ивановна, живущая ныне в Симферополе, этот полушубок спас многим партизанам жизнь. Во время голода его разрезали на полосы и варили в котелке.

Сложность заключалась и в том, что не было связи между партизанскими отрядами, районами и Большой землей. Только весной 1942 года эта связь по рации стала постоянной, а до этого поддерживалась через связных. В таких тяжелейших условиях проходил первый этап партизанского движения.

Осенью и зимой 1941 года штаб 2 района находился на горе Средняя. Генов сразу начал вести, несмотря на запрет НКВД, дневниковые записи. В этих записях Иван Гаврилович отмечал всё, что происходило вокруг. Велись записи регулярно, вне зависимости от погодных условий, зачастую карандашом. Некоторые каракули трудно разобрать, видимо, писал их замерзшими руками. Записи эти в присутствии нескольких наиболее верных людей, в том числе жены Надежды Францевны (именно ей он посвятил книгу "Дневник партизана"), закапывал на склоне горы. Когда Мокроусов узнал про это, он попросил Генова сохранить и часть своих документов. Только после освобождения Крыма эти дневники были извлечены и послужили основой книги "Дневник партизана". Уже после войны эти записи использовались для анализа деятельности крымских партизан, изучения отдельных вопросов. Они переписывались аккуратным почерком Надежды Францевны и её сестры. Постепенно материал накапливался, обобщался и использовался для написания отдельных статей, сборников, отчётов, для пропагандистской работы.

В 1963 году была издана первая книга Генова "Дневник партизана" в Симферополе тиражом в 50 000 экземпляров. Она сразу стала, говоря современным языком, бестселлером, разошлась мгновенно и ныне является подлинным раритетом. Написанная простым языком, доступным для массового читателя, книга зачитывалась в прямом смысле до дыр, она стала одним их главных источников партизановедения.

Один из дневников Генова попал в школьный музей Садовской школы. Как это произошло? Это детективная история. После смерти Ивана Гавриловича в его квартиру пришли люди в штатском, провели обыск и изъяли много документов, в том числе и подлинные дневники Генова. Но тетрадь под номером восемь (номер поставил сам Генов, работая над книгой) они не забрали, скорее всего, просмотрели. Документы и личные вещи Ивана Гавриловича оказались у его второй жены Зинаиды Валериановны. Позже часть этих вещей оказалась в 37-й школе г. Симферополя по ул. Славянской, переименованной в улицу Генова, а часть, по просьбы Зинаиды Валериановны, забрала Садовская школа. Так в школьном музее оказался письменный стол, тумбочка для книг, портрет Генова, подаренный ему к его 70-летию Союзом художников Крыма, рабочие тетради, личная библиотечка.

В октябре 1983 года музей был открыт в новом здании школы. Сама Зинаида Валериановна долгое время поддерживала связь с музеем, практически вплоть до конца своей жизни. Вот так появилась возможность сравнить подлинные дневники и текст книги "Дневник партизана". Разница огромная.

Многие детали опущены, резкости в суждениях и оценках стало меньше, больше появилось идеологической составляющей, особенно руководящей и направляющей роли Коммунистической партии в партизанском движении. Здесь следует остановиться поподробнее. В современной истории идут яростные споры о роли партии в ВОВ, позволим себе высказать свое мнение и попытаемся быть объективными.

Одно суждение — если бы коммунисты не провели накануне боя партийное собрание и не дали клятву сражаться до последней капли крови, то они бы не победили в бою. Чушь? Да. Другое суждение — забыли у нас, особенно господа либералы, что Коммунистическая партия была сражающейся партией, именно коммунисты поднимали бойцов в смертельную атаку, и более 90% политруков погибли на войне. Когда звучала команда "Коммунисты, за мной!" под градом пуль коммунисты поднимались первыми и увлекали бойцов за собой.

Другие могли задержаться на несколько секунд, и было уже не страшно. Коммунисты были примером в быту, в исполнении дисциплины, в выполнении боевых заданий. Поэтому главным "недостатком" книги является то, что Иван Гаврилович часто упоминал и высоко оценивал роль партии.

Вместе с тем, в подлинных дневниках он крайне резко отзывался о партийных работниках обкома и райкомов. Есть любопытная запись: "Сегодня наконец-то "соизволил" приехать "сам" Пузакин (комиссар Сейтлерского отряда, секретарь райкома). Всю дорогу от Усть-Кута (Приветное) до Карасу- Базара он ругался, что сильно трясло. Видимо, он собрался воевать, не сходя с машины". Неудивительно, что после первых боёв Пузакин был снят с должности и переведён в рядовые бойцы. Позже он был назначен начальником партизанского аэродрома. Вот и такие были коммунисты. Но, когда выпускалась книга, не показать решающую роль партии в партизанской борьбе было нельзя, иначе бы книга вообще не вышла. После выходы первой книги "Дневник партизана" Иван Гаврилович активно работал над вторым изданием, более расширенным и объективным. Любопытна такая мелочь: в школьный музей обратился житель Воронежа Риза Алиевич Ибрагимов, сын начальника милиции города Карасу-Базар в 1941 году Ибрагимова Али. Он принёс копию письма Генова своему отцу (подлинник он оставил в Белогорском краеведческом музее). В письме Генов писал, что очень рад, что разыскал Ибрагимова через обком партии, что скоро поедет в свои "Чотты" (так он называл Садовое) и надеется на встречу с ним. "Я работаю над новой книгой, собираю материал и надеюсь на твою помощь. Надеюсь, что в книге будет меньше "обрезаний", чем в первом издании". Увы, мечтания Генова не сбылись, вторая книга "Четыре времени года" ("Дневник партизана") вышла в военном издательстве министерства обороны в Москве в 1969 года 100 000 тиражом, но оказалась ещё более "урезанной". Если "Дневник партизана" имел 280 страниц, то "Четыре времени года" — 176 страниц. Не любили партийные начальники правду о войне. Разные были коммунисты.

Мой отец прослужил на Сахалине на границе с Японией 8 лет с 1938 по 1945 год. В 1945 году был принят в партию, но более скромного человека я в жизни не встречал. Таким был и Иван Гаврилович Генов, он был настоящим патриотом своей Родины. Не изучено сейчас его наследие и как талантливого воспитателя молодого поколения. Будучи на пенсии, он постоянно встречался с молодёжью, был желанным гостем и на кораблях Черноморского флота, и в воинских частях, и в ВУЗах, и в сельских школах. И везде он с гордостью рассказывал о своих товарищах, погибших в неравных боях с немецко-румынскими оккупантами, о трудностях партизанской жизни, призывал любить своё Отечество. Думаю, что опубликованные книги Генова, материалы о нём будут востребованы современным обществом, как пример беззаветного служения своему народу. Хотелось бы, чтобы дневники Генова увидели свет в подлинном виде "без купюр", но это другая история.

Михаил СУДНЕВ,

руководитель школьного музея Садовской школы И. Г. Генова, Заслуженный учитель Крыма, лауреат премии Крыма.

 

ПОСЛЕДНИЙ БОЙ СТАРЛЕЯ ЧЕРНОВА

Однажды в музее Нижнегорского райотдела полиции я увидел фотографию старшего лейтенанта Дмитрия Константиновича Чернова, который работал в органах ещё до Великой Отечественной войны. Подполковник Вадим Берденко, показал мне музей, рассказал, что бывший участковый милиции в начале войны ушёл партизанить в Крымские горы и там погиб. Больше о нём ничего не известно.

CernovНо я понял, что Чернов — один из 71 наших земляков, который 1 ноября 1941 года в составе Сейтлерского партизанского отряда ушёл в Крымские горы и не вернулся оттуда, как и большинство сейтлерцев. Их останки до сих пор разбросаны по лесам Крыма или покоятся в безымянных могилах. Трагическая история многострадального Сейтлерского отряда давно интересовала меня, я по крупицам собирал воспоминания участников партизанского движения, изучал сохранившиеся документы, где хоть словом упоминалось о нашем отряде. Да, это наш отряд, другого не было и не будет, а старший лейтенант Чернов — его частичка. И я решил узнать о нём всё, что ещё возможно.

Забегая вперёд, скажу, что это была действительно незаурядная личность: старшего лейтенанта знали многие в районе. А в последние годы перед войной жил он с семьёй в центре посёлка — в кирпичном здании по улице Фонтанной напротив бывшего летнего кинотеатра…

Прежде всего я обратился к Книге Памяти Республики Крым (том 6) и нашёл там полное подтверждение слов подполковника Берденко. Действительно, Чернов Дмитрий Константинович, 1908 года рождения, боец Сейтлерского партизанского отряда, пропал без вести 25 июля 1942 года. Опять же, забегая вперёд, уточню: не пропал без вести, а погиб, в чём я уверен на 100 процентов. Дело в том, что из воспоминаний партизан и документов тех огненных лет я узнал, что случилось 25 июля 1942 года в Крымских горах. Но самое главное: мне удалось найти старшую дочь Чернова, 82-летнюю Галину Дмитриевну Белову, которая живёт в селе Заречье и свято хранит память об отце. Она и рассказала мне трогательную историю короткой жизни крымского партизана (он погиб в 33 года), а также историю его любви к её матери — Софье Георгиевне.

Он вырос в Ямпольском районе Винницкой области, который славится своими каменоломнями и шахтами. Дима в раннем возрасте потерял отца. А случилось это так: отец вёз муку на подводе по старой дороге, которая тянулась по кручам Днестра. И вдруг отвалилось колесо — гружёная телега стала клониться в обрыв. Тогда крепкий молодой мужик, чтобы спасти хлеб, подпёр плечом телегу со стороны обрыва и вывел её на безопасное место. Хлеб спас, но сам надорвался и вскоре умер. И в семь лет его сын Дима вынужден был пойти работать на шахты, чтобы кормить семью. Там он и проработал до призыва в действующую армию. Однажды дочка Галя спросила его: «Папа, а почему у тебя такое тёмное лицо». «Эх, если бы ты знала, сколько лет я провёл под землёй», — ответил отец.

После армии он окончил школу милиции и по направлению попал в Крым, в Сейтлерский райотдел. И в несуществующем ныне селе Калиновка, которое располагалось за рекой вблизи Заречья, увидел молодую и красивую девушку Софью. Мать этой девушки, Анастасия Чернышова, долгое время работала у немецких колонистов в Сароне (ныне Тарасовка). И так получилось, что была Соня Чернышовой, а стала Черновой после того, как вышла замуж за молодого милиционера. В 1932 году у них родилась первая дочь — Галинка, за пять лет до начала войны — дочь Людочка. Отец их очень любил, старался развеселить, устраивал смешные представления.

А в районе уже про него прошла слава: если Чернов взялся что-то расследовать, то обязательно найдёт пропажу. Пропадали в основном велосипеды, было несколько краж из магазинов. А однажды в милицию поступило сообщение: кассир совхоза «Чоты» (ныне «Победа») везла на бедарке зарплату рабочим и по дороге потеряла пачку советских червонцев. По тем временам это было ЧП районного масштаба. Искать деньги поручили Чернову, как наиболее опытному сейтлерскому Шерлоку Холмсу. И нашедшие паку денег в дорожной пыли местные жители, как только узнали, что за это дело взялся Чернов — к вечеру сами принесли ему деньги.

Чернов работал сперва участковым в сёлах нынешнего Охотского сельсовета, а затем Садовского. Его и сегодня помнят в этом селе. Я нашёл на улице Мира старожила села Садовое Николая Павловича Михайлова, которому уже за восемьдесят, но память у него прекрасная. Он рассказал, как Чернов спас его отца от лагерей за… нападение на сотрудника милиции. Его отец любил выпить и побуянить. Чернова вызвали соседи и попросили успокоить разбушевавшегося односельчанина. А пьяный мужик затеял драку с сотрудником милиции, сумел вытащить револьвер из кобуры и убежал. Чернов догнал его и забрал оружие. Но всё это происходило на глазах у нескольких садовчан. Скрыть такой «инцидент» нельзя было никак. Чернов вполне мог оформить данную ситуацию, как нападение на представителя власти, но пожалел односельчанина, который понёс наказание лишь за хулиганство. Я так понимаю: Чернов не был милиционером- стервятником, не делал карьеру на чужой глупости. Его уважали сейтлерцы — избрали депутатом местного совета.

За две недели до прихода немцев семьи ответственных работников, сотрудников прокуратуры, милиции подлежали обязательной эвакуации. А самих партактивистов записали в Сейтлерский партизанский отряд и готовили к отправке в горы. Однако жена Чернова — Софья — заявила, что никуда не поедет от мужа и уйдёт с ним в отряд. Собственно, иногда так и получалось. К примеру, в горы с командиром второго партизанского района, нашим земляком, Иваном Геновым, ушла его жена, Нина. Но, как вспоминает дочь Чернова, которая только что закончила первый класс поселковой школы, отец чуть ли не на коленях умолял мать эвакуироваться с детьми и посадил-таки на отходящий в сторону Керчи поезд. Но в вагоне была такая давка, да ещё с верхней полки упала на маленьких детей корзина с вещами, поэтому Соня выскочила из вагона с плачущими дочерьми, вернулась домой. Не хотела уезжать, словно предчувствуя, что больше не увидит своего мужа. На другой день Дмитрий всё же упросил её сесть на поезд с детьми и попрощался с семьёй, как оказалось, навеки.

Он уже не узнает, что его жену и детей обстреливал и бомбил фашисткий «стервятник», и остались они живы лишь благодаря счастливому случаю. Старшая дочь Галина вспоминает, как они плыли через Керченский пролив на барже по холодным осенним волнам и держались за верёвку, потому что у баржи не было бортов. Вдруг налетел самолёт с крестами и сбросил бомбу на баржу, которая плыла рядом. Бомба попала в цель и все, кто на ней находился, скрылись в холодных водах Чёрного моря. Видимо, у фашиста кончились бомбы и он лишь обстрелял рядом идущую баржу, но ни в кого пули не попали. Чтобы дети не видели всех этих ужасов, Соня, заметив пролетавших мимо бакланов, отвлекла их: «Смотрите, детки, смотрите, какие уточки летят!». А в воде в это время тонули люди…

Дмитрий Чернов оставался в Сейтлере до тех пор, пока на крайней улице посёлка не показались немецкие войска. Тогда он сёл на свой мотоцикл, который купил перед самой войной, и помчался по дороге на Белогорск. А за ним погнались немецкие мотоциклисты. Но возле Белой скалы находился сборный партизанский пункт, немцев «отсекли» дружным винтовочным огнём, и старший лейтенант влился в ряды Сейтлерского отряда, в котором тогда насчитывалось 71 человек.

Костяк его сотавляли члены так называемого «истребительного батальона», созданного в начале войны из пожарной команды, охранников нефтебазы, элеватора. Они только что подожгли нефтебазу и элеватор и всё время оборачивались назад, на огромный шлейф дыма, поднимавшийся над Сейтлером. А в Калиновке и Садовом в эти дни уже полицаи портрет Дмитрия Чернова носили по сёлам, разыскивая коммунистов, партизан и подпольщиков. Не найдя никого, они повесили его портрет между деревьями и расстреляли из винтовок. Всё это рассказали местные жители.

Но вернёмся к тем трагическим событиям, которые произошли в горах Крыма в июле 1942 года, тогда, когда и погиб наш земляк Дмитрий Чернов. Это было кризисное для всей нашей армии время: 16 мая 1942 года была оставлена Керчь, 3 июля — Севастополь. У немцев и румын в Крыму не осталось противников, кроме как партизаны. И фашисты, решив покончить раз и навсегда с партизанами, окружили горы плотным кольцом, а 24 июля начали «большой прочёс» крымского леса.

В республиканском архиве хранится приказ командира оперативной группы румынских горных стрелков, в котором он распорядился каждому пехотному батальону придать 30-35 пулемётов из специального пулемётного батальона. Кроме этого в операции участвовала артиллерия, миномёты, бронетранспортёры и авиация. Представляете, какой шквал огня обрушился на слабо вооружённых, истощённых от недостатка питания партизан!

Очень коротко, но ёмко об этом написал в своём донесении командованию Северо-Кавказского фронта заместитель партизанского движения Крыма Николай Луговой: «Окружив нас и отрезав все пути отхода, враг пошёл в наступление в 4.30 под прикрытием артиллерии, миномётов и пулемётов. Подольше задержать противника на подступах к лесу, держать затем каждый выгодный рубеж и каждую высоту, драться до последнего патрона, до последнего бойца и дотянуть до ночи, ночью выйти из окружения — таково единственно правильное решение, диктуемое сложившейся обстановкой… Подкрепив заставы, партизаны приняли бой. Избегая разъединения наших сил, что было на руку врагу, эти наши заставы пришлось уже в 11-12 часов отводить в центр лагеря, к высоте 1025, где и развернулись самые жестокие схватки с врагом. Однако все заставы к центру собрать уже не удалось. Оказались окружёнными и отрезанными от центра 3 группы Зуйского отряда…».

Здесь я внесу пояснение: в апреле 1942 года Сейтлерский отряд слился с Зуйским, поскольку в одном из боёв близ Улу-Узеня (ныне Генеральское) понёс значительные потери личного состава, а продовольственные базы были захвачены румынами и предателями.

Поэтому, исходя из даты гибели Дмитрия Чернова и дислокации отрядов второго партизанского района, с большой долей вероятности можно предположить, что он был именно здесь, вместе с бойцами Зуйско-Сейтлерского, Ичкино-Колайского, Биюк-Онларского и красноармейских отрядов. В этих боях 33 партизана были убиты на глазах у товарищей и командиров, а 50 человек пропали без вести. Я долго не мог понять, почему это случилось. И только прочитав почти все воспоминания партизанских командиров, понял, что же произошло.

В мемуарах командира Ичкино-Колайского отряда Ивана Юрьева есть одна интересная фраза: «Отдельные группы партизан дрались с противником 25 и 26 июля».То есть, когда ночью с 24 на 25 июля основные силы партизан сумели вырваться из огненного котла, несколько застав остались в полном окружении. Нет, они не сдались в плен, потому что партизан в плен не брали. Они прикрывали до последнего патрона отход своих товарищей и погибли каждый на своём боевом посту. Никто не знает, как они погибли, где они похоронены, если вообще похоронены. «Нанеся огромные потери противнику (более 1000 человек убитыми) партизаны вышли из окружения, — писал Николай Луговой. — Бой 24-25 июня является наиболее выдающимся из всех партизанских боёв». Для старшего лейтенанта Чернова и его товарищей по оружию он оказался последним…

Об этом рассказал жене партизана Софье Черновой наш знаменитый земляк, связной и разведчик 2-го партизанского района, награждённый Орденом «Красного Знамени», Георгий Павлович Горковенко. После войны он нашёл семью своего боевого товарища в Казахстане, помог с переездом в Крым. В первую ночь, сойдя с поезда в Нижнегорском, Софья Чернова с детьми ночевала в его доме, а потом их отвезли в Калиновку, где жила бабушка, Анастасия Чернышова. Жители этого села ещё находились в шоке от произошедшего 11 апреля 1944 года, в день освобождения района: когда наши войска уже были на улицах райцентра, в Калиновке полицаи, чтобы замести следы, убили двоих молодых женщин с целью запугать население села. Мне удалось связаться с дочерью одной из погибших женщин, и она рассказала до мельчайших подробностей про калиновскую трагедию. Мы ещё вернемся к этим событиям.

А пока подведём итоги нашего рассказа о старшем лейтенанте милиции Дмитрии Константиновиче Чернове. Он погиб в Крымских горах, как настоящий герой, прикрывая отход своих боевых товарищей. Он достоин памяти, достоин бессмертия. В селе Заречье проживают его дочери, внуки, правнуки. Я выполнил лишь завет великого советского поэта Роберта Рождественского: «Детям детей расскажите о них, чтобы тоже запомнили!». А в семье бережно хранится справка военкомата, в которой написано, что Чернов Дмитрий Константинович погиб в партизанском отряде. Именно погиб, а не пропал без вести.

Олег ТИМШИН, заслуженный журналист Республики Крым.

ОНЛАЙН